Собрание сочинений. Том 1

Нам сразу же козырнули и пропустили. Мама так и не могла понять, почему красная книжечка простого шофера оказалась сильней профессорского удостоверения дедушки, а его, как она вспоминала, так и передернуло от этого покровительственного «свои». Мой отец с неловкой поспешностью начал выгружать из «эмки» все зиминские соленья-варенья на ступени крылечка. Преобразившийся от сознания своей значительности шофер даже и не подумал ему помочь – он увидел нечто более важное – из соседнего с нашим подъезда с номером пять на том же самом крылечке двое в штатских плащах, из-под которых выглядывали галифе с кантом, выводили под руки спотыкающегося хрупкого старичка с бородкой клинышком. Он бормотал: «Очки, позвольте мне взять хотя бы очки. Я без них почти ничего не вижу. И еще мою неоконченную работу «Почему погибло новгородское вече». Последняя ее страница еще была в пишмашинке на середине листа, а остальные черновые страницы там же рядом на тумбочке в синенькой картонной папке с завязочками под бронзовым бюстиком Герцена.

– Порфирий Игнатьевич, что с вами? – бросился к нему мой дедушка. – Товарищи, это же ученик самого Ключевского.

Но один из сапогов в галифе с кантами отшвырнул с пути стеклянную банку с вареньем из сибирских «райских яблочек», банка разбилась, услащая ступени так неожиданно встретившей меня столицы нашей большой родины. Тогда такой арест был еще относительной редкостью. Через каких-нибудь пять лет в нашей квартире при мне арестовали сразу двоих моих дедушек – Рудольфа Вильгельмовича, математика-латыша, и Ермолая Наумовича, из белорусских крестьян, комдива чапаевской породы, которые часто приходили к нам в гости и по тогдашним инстинктивным привычкам говорили о чем-то вполголоса. Но в тот раз уже они сами не очень-то удивились, когда за ними пришли. Самое тяжкое время для любой страны – это когда перестают удивляться беззаконностям от имени закона и когда даже дети к этому привыкают. Собственно, с этого ареста и началась моя память.

Я вернулся к зиминским бабушкам на свою малую, но еще незнакомую родину, – Сибирь лишь в сорок первом, еле добравшись из осажденной немцами Москвы один-одинешенек в девятилетнем возрасте. Нельзя сказать, что я написал сценарий «Детского сада». Я его даже не написал – я только записал. Сергей Бондарчук ворчанул на меня: «Ну что это у тебя, Женя, все деревенские бабы и во время войны в еще дореволюционных плюшовках ходят?..» Я грустно сказал ему. «Да они, Сергей Федорыч, эти плюшовки с дореволюционной поры не меняли». А Сергей Герасимов, тоже в целом поддержавший мой дебют, пожал плечами: «Ну что это у вас люди на крышах, как мешочники во время Гражданской войны, едут. Вот когда мы с Тамарой эвакуировались, все было в полном порядке». Я промолчал.

Именно туда, в Зиму, в конце девятнадцатого века вместе с другими повстанцами был сослан в кандалах за бунт против самодура-помещика работавший у него управляющим мой предок польский дворянин Иосиф Байковский с женой – украинкой, выкупленной им из крепостных. По семейной легенде, кандалы ему, в виде снисхождения к дворянской голубой крови, не полагались, но он сам настоял на этом, желая разделить участь сотоварищей. Они помогли ему срубить лиственничный пятистенный дом, не забывавший в каждую ростепель оплакивать хозяина тяжко выползающей из древесных морщин смолой. Сделан дом был традиционно, по-сибирски. Бревна выбирали потолще, чтобы никакой мороз не пробил. Тяжкие мощные ставни на тяжких болтах. Узорчатые наличники, в чьих причудливых извивах угадывалось что-то от украинских вышивок. Дом был окружен надежным, почти крепостным заплотом из горизонтально положенных досок. Ворота были выше, чем заплот, стоя на двух деревянных столбах. Они порой служили мне убежищем. Когда баба Маруся гонялась за мной с метлой по двору за то, что вместо уроков я занимался «бумагомараньем» – так называла она мое раннее стихотворчество, то я обычно забирался на один из этих столбов, и достать меня там даже метлой было невозможно. Однажды я, правда, ошеломил ее.

– Бабушка, а ты никогда не думала о том, что сибирский мороз рисует на окнах?

– Ты бы лучше уроками всерьез занимался, а не забивал бы себе башку.

– Ну а все-таки, бабушка, посмотри-ка хорошенько, на что это похоже?

Она посмотрела.

– Красиво мороз рисует, ничего не скажешь. Вот ты бы у него поучился. А то у тебя даже по рисованию и то тройки.

– Ну а все-таки, на что это похоже – вглядись, бабушка, – упорствовал я.

Она вздохнула от моего настырного надоедства и неохотно, но вгляделась. Удивилась, хотя не хотела мне этого показать.

– Я, правда, пальм в натуре не видела, только одну завалящую у нас в клубе в бочке – а так, только в кино. Ишь ты, сообразительный все-таки. Догадался. Мне вот и в голову не приходило. А с чего это тебе эти пальмы втемяшились?