Собрание сочинений. Том 1

Брат его Владимир, изобретатель с золотой головушкой и золотыми руками, имел множество патентов, реализация которых постоянно саботировалась и на железной дороге и в автоделе. Он восторгался книгой В. Дудинцева «Не хлебом единым». Однажды я подслушал разговор братьев Дубининых с Романчуком – он поразительно напоминал мне разговоры декабристов, книгами про которых я зачитывался, но отличие было в том, что оба мои дяди Андрей и Володя считали, да и сам Романчук, что новый вариант революции должен быть принципиально бескровным и произойти на базе революции технической, а к власти должны прийти ученые и инженеры. Главным проектом этой предстоящей революции, в которую бы плавно могла перейти общая победа союзников над фашизмом, все они считали давнюю мечту пана Байковского – Берингов Тоннель, соединивший бы Аляску и Чукотку, и общим делом американцев и русских, и все человечество стало бы партнерами этого проекта, добившись всемирного запрета такого анахронизма, как война.

Однажды, зайдя после ухода Романчука в пристройку – я искал там куда-то запропастившуюся дрель, – я обнаружил в одной из стен тайник, где углядел коробки спичек в надутых воздушных шарах, чтобы спички от сырости не размокали, рыболовные лески и крючки разных размеров, шматы сала, завернутые в аккуратно нарезанные вафельные полотенца, черные сухари в противогазных сумках, порох, пыжи и разноразмерную дробь в жестяных коробках из-под леденцов, махорку и чайную заварку в серебряных бумажках. Тут я и вспомнил, что бабушки иногда просят посадить на цепь нашего пса Чарли, ссылаясь на то, что он не дает спать им своим лаем, и однажды в такую ночь, когда он действительно разлаялся, я увидел три мужские тени, проскользнувшие по двору к пристройке, а двое потом вышли уже переодетые. Третьим был Романчук.

Романчук протянул им коробку из-под елочных игрушек:

– А это вот до первого привала – сама Ядвига вам рыбный пирог трехслойный спроворила. А торт черемуховый – Маруся. Она хоть суровая и несладкая по характеру, но, однако, уже последняя в Зиме осталась, кто сейчас такой торт умеет сотворить. Если вас сцапают, то о сестрах – молчок – они и так по лезвию ходят. Они стольких вас, раскулаченных, спасли и ишо спасут. Погордился бы Иосиф такими дочерьми, будь он жив.

– Я за стрехой в уцелевшей хоронушке самородок спрятал, кады нас ишо шемонали, – сказал один из беглецов. – А сейчас залез туды, на чердак в мою избу бывшу, открыл кисет, где самородок на десять лет затаился, лежал да помалкивал. А он, подлец, никуда не завалился, не запылился, лежит себе да и маслено улыбается. Я его Марии в подарок, а она – нет, жинке отдай. Я его – Ядвиге, а она тоже не берет. Опять говорит – жинке. Эти сестры Байковски прямо какие-то святые. Иногда думашь – таких людей давно нет – ни промежду женчин, ни промежду мужчин. А они откуда-то берутся. Словно белехоньки грибы, сгнившую хвою на шляпках подымают и как лампочки в тайге светят.

– Ну, вот и хорошо, что светят, – сказал Романчук. – Все же мы не чужие – все по Байковскому душой сродственники. Мелким бродом идите сперва, чтоб овчарки не вынюхали. А лодка ваша готова в ивняках за Макаровой Загогулиной – я сам борта алюминием подбил и всю просмолил заново. Горючего хватит. И полный вперед на Саяны. Там вас уже жинки ваши ждут не дождутся. Сколько вы уже их не видали, а?

– Да как самородок, точнехонько десять годков, – вздохнул один.

– А я свою – двенадцать, – вздохнул другой.

– Ну, с Богом, – сказал Романчук, и они обнялись, как братья.

Утром в ближнем лагере взвыла сирена. На станции начали бить в рельсу. Опять исчезновение двоих без всяких доказательств. Но я никогда не сказал никому, даже бабушке Ядвиге, об этом, потому что ни она, ни Романчук не могли помогать плохим людям, а только хорошим, попавшим в беду. Все-таки у каждого дома есть душа, а стены этого дома слышали и стихи Мицкевича, и Шевченки, который был моим первым любимым поэтом – еще до Пушкина. Мои бабушки Мария и Ядвига пели не только украинские и польские фольклорные песни, но и напетые, наверное, Иосифом Байковским революционные, из которых меня до сих пор трогает «Варшавянка». Мы в зиминской школе выучили эту песню с бабушкиных голосов и пели ее для раненых солдат в госпитале.

В Сибири дети пели «Варшавянку»,и немцы отступали от Москвы.

Чего только не видел этот дом за всю свою теперь уже более чем столетнюю жизнь. Жестокости и красных и белых были одинаково безжалостны и на этой маленькой станции. Еще во время гражданской войны с натуры описал Иван Шмелев чернилами, казалось, застывавшими от ужаса, что люди делали с людьми и на станции Зима. Слава Богу, что Иосиф Байковский успел умереть своей смертью, ибо он не сумел бы помалкивать, к чему столькие волей-неволей начали подпривыкать, так что другая жизнь и не казалась им представимой.