Время опять повернулось, и анекдотом мы скоро будем считать не остроумное сообщение, а те факты, которые печатаем в отделе мелочей в газетах. Каждый отдельный момент пьесы обращается в отдельный самодовлеющий номер. Конструкция вещи или не задается совсем, или же, если она случайно существует, убивается, причем преступление не замечается публикой. Это преступление над негодным объектом, убивается мертвец. Интерес к авантюрному роману, который мы имеем сейчас, не противоречит только что высказанной мысли. Авантюрный роман — роман нанизывания без установки на связующую линию.
Мы воспринимаем сейчас как литературу мемуары, ощущая их эстетически.
Это нельзя объяснить интересом к революции, потому что с жадностью читаются и те воспоминания, которые по эпохе с революцией совершенно не связаны.
Конечно, сейчас существует и будет существовать сюжетная проза, но она существует на запасе старых навыков.
Первая фабрика
О красном слонике
Красный слоник, игрушка моего сына, пускаю тебя первым в свою книгу, чтобы другие не гордились.
Красный слоник пищит. Все резиновые игрушки должны пищать, иначе зачем бы у них выходил воздух?
И вот, вопреки Брему, красный слоник пищит. И я пищу в своем высоком гнезде над Арбатом[646]
.Редкая птица доберется до меня, не запыхавшись[647]
. Я отучился в своем гнезде от длинного дыханья.Мой сын смеется.
Он засмеялся, когда в первый раз увидел лошадь, он думал, что это в шутку она сделала четыре ноги и длинную морду.
Мы наштампованы разными формами, но голос у нас один, если надавить.
Красный слоник, отодвигайся, я хочу увидеть жизнь без шутки и сказать ей нечто голосом не через пискульку.
Я пишу о том, что бытие определяет сознание, а совесть остается неустроенной
Марк Твен всю жизнь писал двойные письма[648]
— одно посылал, а другое писал для себя и там писал то, что думал.Пушкин тоже писал свои письма с черновиками.
Последние дни осени. Они шумят засыхающими листьями на переулках Скатертном, Чашниковом, Хлебном[649]
. (Как будто выметают непринятые рукописи.) Кто-то играет на скрипке[650]. Я не имею права это скрывать.В зеленом вираже фонарей идут рядом со мной кадры улиц.
Я иду, пою как романс:
В редакциях фанерные перегородки. Мысли в комплектах. Так не бывает, что вышел откуда-нибудь и на улице не было бы лучше.
Я теку, как резиновый зашмыганный рукав. Книга будет называться:
Во-первых, я служу на 3-й фабрике Госкино[652]
.Во-вторых, названье объяснить не трудно. Первой фабрикой для меня была семья и школа. Вторая — ОПОЯЗ.
И третья — обрабатывает меня сейчас.
Разве мы знаем, как надо обрабатывать человека?
Может быть, это правильно — заставлять его стоять перед кассой. Может быть, это правильно, чтобы он работал не по специальности.
Это я говорю своим, а не слоновым голосом.
Время не может ошибаться, время не может быть передо мной виноватым.
Это неправильно говорить: «Вся рота идет не в ногу, один прапорщик в ногу»[653]
. Я хочу говорить со своим временем, понять его голос. Вот сейчас мне трудно писать, потому что обычный размер статьи будет скоро достигнут.Но случайность нужна искусству. Размеры книги всегда диктовались автору.
Рынок давал писателю голос.
Литературное произведение живет материалом. «Дон Кихот» и «Подросток» созданы не свободой.
Необходимость включения заданного материала, неволя вообще создают творчество. Мне нужна свобода конструкторская. Нужна свобода для выявления материала. Я не хочу только делать из камней венские стулья. Мне нужны сейчас время и читатель. Хочу писать о несвободе, гонорарных книгах Смирдина, о влиянии журналов на литературу[654]
, о третьей фабрике — жизни. Мы (ОПОЯЗ) не трусы и не уступаем давлению ветра. Мы любим ветер революции. Воздух при 100 верстах в час существует, давит. Когда автомобиль сбавляет ход до 76-ти, то давление падает. Это невыносимо. Пустота всасывает. Дайте скорость.И дайте мне заниматься специальными культурами. Это не правильно, когда все сеют пшеницу. Я не умею говорить слонячим писком.
Неправильно беречь искусство. Нам не по дороге с золотообрезанным Абрамом Эфросом[655]
.Это почти всё.
Детство человека, который потом писал коротко
Через ночь, в которой бредил, как всегда, искал врага в комнате, плакал.
Началось утро.
У меня была серая кофточка (не люблю этого слова) с резинкой снизу. Шапка летом на резинке. Резинку я грыз. Чулки были тоже на резинках, красных.
В семье у нас не было велосипедов, собак. Раз держали поздно выведенных цыплят у печки. Они страдали рахитом, а я их лечил резаной бумагой.
Был у меня еще, но много времени спустя, щур в деревянной клетке. Щур[656]
пел свою песнь в шесть часов утра, а я просыпался в восемь. Потом его съела крыса.