Собрание сочинений. Том 2. Биография

В вещи дается новое понятие ритма, суживается то безобразное, каламбурное значение этого слова, которое накопилось в неряшливых руках.

Уже семь лет работа не написана.

Почти готова была глава о греческой метрике. Несколько тысяч примеров собрано для основной части работы — для исследования ритмико-синтаксических фигур.

Готова была глава о цезуре.

Два раза читались доклады.

Брик доказывал, что стих — это не организация слогов, а организация слов и предложений.

Работы все еще нет[711]. Куски ее прошли к Якобсону. Есть кое-что у Тынянова.

А Томашевский уже пошел от нее назад[712].

Это большой убыток второй фабрики.

Почему Брик не пишет?

У него нет воли к совершению. Ему не хочется резать, и он не дотачивает нож.

Он человек уклоняющийся и отсутствующий.

В его любви нет совершения. И все от осторожной жизни.

Если отрезать Брику ноги, то он станет доказывать, что так удобней.

Брик, я работал всю жизнь неверно, но работал. Сейчас я виновен. Работаю мало.

Мясорубка не умеет меня молоть.

Евреи каждый год один день стоят у стола с посохами[713] в знак готовности уйти.

Забудем евреев.

Уйдем.

С ногами лучше. Лучше ошибаться.

Ты хочешь сжечь груз, который не можешь везти.

Ты отрекаешься от искусства. Говоришь: оно кончилось. А оно изменилось.

Я пишу книгу. А пока работаю в Госкино.

Изменилось многое. Выпал снег.

Снег начал залеживаться, как женщина у любовника. Зима переехала к нам с чемоданом.

Мой сын, который пока не учится, научился ходить и бегать и говорить слова: «пойдем», «дай мне».

Ему еще четыре года не учиться.

— Брик, где твоя книга?[714] — спросила тебя Лариса Рейснер.

Брик, нельзя жить не всерьез.

Самовар, и тот не кипит без тяги. Время, Брик, глухое.

Землетрясение кончилось. Подняли крышку. Суп вскипел. Ложки выданы — кушай.

Право имеем не брать ложки.

Мы ведь идеологическая надстройка.

У нас с супом сложная не функциональная связь.

Нам нужна книга и ты, Брик.

Неужели тебя выпили с чаем?

Зазвенели по телефону?

Истощили в маленьких победах?

Вечера у Бриков

Люди менялись. Вероятно, так надо.

Овощи, например, варят в супе, но не едят потом.

Нужно только понять, что делается в этом производстве. Иначе можно в истории смешать работу с шумом.

Шум — работа для оркестра, но не для Путиловского завода.

В общем, вероятно, — это мы были овощами.

Но не по отсчету от нашего меридиана.

Среди туркестанских вышивок, засовывая шелковые подушки за диван, пачкая кожей штанов обивку, съедая все на столе, варился с другими у Бриков.

На столе особенно помню: 1) смоква, 2) сыр большим куском, 3) паштет из печенки.

Издан один номер «Взял»[715].

Издан «Сборник по теории поэтического языка». Что важно в формальном методе?

Не то, что отдельные части произведения можно назвать разными именами.

Важно то, что мы подошли к искусству производственно. Сказали о нем самом. Рассмотрели его не как отображение.

Нашли специфические черты рода. Начали устанавливать основные тенденции формы. Поняли, что в большом плане существует реально однородность законов, оформляющих произведения.

Значит, возможна наука.

Нам нужно было начать со звуков, чтобы оторваться от традиционного материала.

Мнимая иллюстративность, казалось, существовала и здесь.

Говорили о звукоподражании. О нем говорил Белый[716]. Очень подробно.

В первые сборники мы включили статьи Грамона и Ниропа[717]

, доказывающие отсутствие непосредственной связи между звуковой и эмоциональной стороной.

Мы взяли звуковую сторону не с эмоциональной, а с технической стороны.

Овощи, на которых варился этот суп, были разнообразны.

Роману Якобсону,

переводчику полпредства СССР в Чехословакии

Ты помнишь свой бред в тифу?

Ты бредил, что у тебя пропала голова. Тифозные всегда это утверждают. Ты бредил, что тебя судят за то, что ты изменил науке. И я тебя присуждаю к смерти.

Бредилось дальше, что умер Роман Якобсон, а остался вместо него мальчик на глухой станции. Мальчик не имеет никаких знаний, но он все же Рома. А рукописи Якобсона жгут. Мальчик не может поехать в Москву и спасти их.

Ты живешь в Праге, Роман Якобсон.

Два года нет от тебя писем. И я молчу, как виновный.

Милый друг, книга «Теория прозы» — вышла[718]. Посылаю ее тебе.

Она так и осталась недописанной. Вот так ее и напечатали.

Я и ты, мы были как два поршня в одном цилиндре. Это встречается в жизни паровозов. Тебя отвинтили и держат в Праге, как утварь.

Дорогой Роман! Зачем работать, когда некому рассказать? Я очень скучаю без тебя. Я хожу по редакциям, получаю деньги, работаю в кино и нахожусь все же накануне новой книги.

Ромка, я занимаюсь несвободой писателя. Изучаю несвободу, как гимнастические аппараты[719]. Но здесь на улице есть люди, и пускай я теку, как продырявленная труба, земля, в которой я теку, — своя…

Роман, почему ты мне не пишешь? Я помню Прагу[720]. Фонари, которые мы тушили. Мост, на плату за переход которого у нас не было денег.