Собрание сочинений. Том 2. Биография

Вот тогда голодал и собирался снимать Эйзенштейн. Тогда писал Маяковский и шел к любимой, и говорил: «Две морковенки несу за зеленый хвостик». Это были цветы. Это было великое время. Горький говорил в то время, что он наслаждается, ходя по улицам, потому что не было городовых. Нельзя за них зацепиться. И он ждал прихода чуда. Когда он прочел один рассказ Всеволода Иванова, он сказал: «Я так не начинал». И он сидел… ну, считая себя дворником будущего, — хорошая должность. Придет гений, и он ему откроет двери. Вот эта вера в завтрашнее чудо… а чудо уже происходило! Он очень любил Зощенко, очень любил Зощенко. Со мной он поссорился так, что он был прав. Была у меня книга «ZOO, или Письма не о любви»: он ее очень любил. Я ее переиздал, а потом с женщиной поссорился и переделал кусок [книги]. Он сказал, что это нельзя делать. То, что написано, написано вдохновенно, — надо за это отвечать. И нельзя изменять.

Осип Эмильевич Мандельштам, который ходил по лестницам Дома искусств, странным, нетопленым, неосвещенным, и читал стихи, и говорил, и стихи повторял, как любил повторять прозу Горький — пока не дойдет до настоящей формы. Мандельштам читал: «Оратор римский говорил: „блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые! Его позвали всеблагие как собеседника на пир“»[903]. Вот этот пир перед приходом будущего. Искусство нетерпеливо, потому что оно справедливо. Уже пора, «пора! покоя сердце просит» (смеется

). Мы сделали революцию, мы считали себя правыми. Почему нет революции в Германии… И вот эта доверчивость… И что же можно сказать? Мы добежали, но мы думали, что это бег на пятьсот метров, а это был долгий марафон. И сейчас мы бежим, и каждый шаг нужен. «И мы живем и, Робинзону Крузо / подобные, — за каждый бьемся час, / и верный Пятница — Лирическая муза / в изгнании не покидает нас»[904]. Так родилась советская литература, литература надежды, верности и твердого знания, что будущее за нами.

Сократ не любил музыки. И его, значит, приговорили к смерти. Он должен был умирать скоро. А он начал учиться играть на кифаре. Ему сказали: «Это не время». И он говорит: «А когда у меня уже будет время учиться музыке? Я же скоро умру». Вот это спокойствие и обязанность все знать! Вот я вижу человека, который снимал Шостаковича. А я его помню мальчиком, мальчиком, который играл тапером на Большом проспекте, в кино. И он во время сеанса увидал, что горит зал, [что] начинается пожар. И он продолжал играть, чтобы не было паники. У него обгорел конец рояля, а он продолжал спокойно играть, чтобы люди спокойно вышли через дверь. И вот этот спокойный человек приходит к Горькому — закрытые двери, все парадные в Петербурге закрыты — вход только через черный ход, приходит знаменитый музыкант Глазунов, композитор[905]. Алексей Максимович распределял пайки, и ему Глазунов говорит: «Вот мне нужно еще два пайка, — еще один паек! — мальчику, только пятнадцать лет». Горький спрашивает: «Он скрипач?» «Нет». «Он пианист?» «Нет, он композитор». «Что, талантливый?» Он говорит: «Вот я играю его, [и] эта первая музыка, которую я не слышал. Он написал музыкальное объявление». «Вам нравится?». «Совершенно не нравится, но музыка принадлежит этому мальчику, а не мне». Это разговор гениального человека: что можно понять [идею, что] «это мне не нравится, но это не только существует, это будет существовать, что это бессмертно».

Время течет, изменяется и задает нам другие вопросы. Я не буду рассказывать, что в моей молодости яблоки были крупнее и слаще, чем сейчас. Я скажу одно: яблоки падали по законам Ньютона, зрели от солнца, люди были счастливы и несчастливы, они по-разному жили и по-разному были нужны. И почти всех людей, которых я знал… я знал моменты счастья и несчастья. Вот то, что мы называем вариантами, — это попытки понять время, понять, какой вопрос задало тебе время. Не для себя, а для него… и для других. Мы с Вами встретимся еще раз. Или не встретимся: это со всеми бывает (смеется

). Но я тут немножко заслонял себя памятниками, прекрасными зданиями: это потому, что они не прошли. Надо беречь свое прошлое, уметь на то удивляться, что кажется известным. Есть хорошая сказка: Ивашка убежал от ведьмы и сидит на березе, а ведьма внизу грызет ствол так, как нас грызет мысль о том, что мы когда-нибудь умираем. А мимо летят птицы, и он [Ивашка] говорит: «Гуси-лебеди, возьмите меня». Они говорят: «Скажи следующим». Следующие проходят, он кричит: «Гуси-лебеди, возьмите меня». И последние гуси-лебеди взяли его. И вот время берет нас не тогда, когда ему нас жалко, а тогда, когда мы ему нужны.

О Маяковском

О Маяковском

РАЗДЕЛ I