Сам себе чужой и на чужбине,всосанный в совсем чужую ночь,будто бы на Родине убили,ну а тело выкинули прочь.И мое живое еле тело,не надеясь даже на авось,то куда-то небом полетело,то землей опять поволоклось.Неужели я не тот, что прежде,полуэмигрировавший отчувства отвращения к надежде,выкинувшей столь бесплодный плод?Стал глаза я прятать, как побитый,чтоб их не склевало воронье.Армия, разбитая победой, —это поколение мое.Пятая волна – начало моря,но куда ты гонишь нас, куда,полуэмиграция от горя,разочарованья и стыда?Я от счастья этакого тронусь.Счастья вариации лишь две —либо здесь, в Америке, «Макдональдс»,либо возле Пушкина в Москве.Родины на Родине все меньше.Видеть ее хочут в кабакечем-то вроде православной гейши,но зажатой в царском кулаке.Цирковые русские медведивоют – их тоскою извело.Родина из Родины уедет,если все уедут из нее.Без нее такая пустотелостьи дурные мысли по пятам.Ишь чего мне в жизни захотелось —понятым быть сразу здесь и там.Но в России каждый огуречикс неотлипшей нежною землей —это как родимый человечек,и любым пупырышком – он свой.Но в России Ясная Поляна —потому в любом чужом краюя ее вовек не брошу, я настолькие соблазны наплюю.Родину мы все-таки не сдали,столькие надежды погребя.Незаметно Родиной мы стали.Как же нам уехать из себя?Октябрь 1993
«Когда стихотворенье заперто…»
Когда стихотворенье заперто.в себе зазнавшемся само,то от живого шума, запахаоно позорно спасено.А я люблю стихотворения,когда они, с ума сходя,похожи на столпотворения,на пляску снега и дождя.А я люблю стихотворения,где в золотящемся тазубагряно булькают варения,всосав случайно стрекозу.Когда стихи идут, как женщины,весь шар земной дрожмя дрожит,и то, что жизнь она божественна,сомнению не подлежит.Но лучше начерно и набелописать себя, писать судьбу.Люблю Бориса Чичибабиназа рукопись Руси на лбу.Мне Чичибабин – это Родина,последний нонешний святой,и смотрят глыбко и колодезноего глаза с живой водой.Люблю я пьющих полной чашеюотравленное бытие,когда поэт – он величайшеестихотворение свое.Октябрь 1993