говорил Горбун, хищно раздувая ноздри.
Он опустил голову, сложил руки на груди, умолк, но тут же подался вперед и с отчаянием взглянул на присутствующих:
Пятак, который успел заснуть на диване, внезапно проснулся от какого-то слова, произнесенного с шипеньем.
— Стой! — крикнул он. — Я дальше и без тебя знаю. Братишки, пусть он нам споет «Мы со Пскова два громилы»!
— Как это — два громилы? — спросил Горбун тонким голосом, совсем не тем, которым он говорил свой романс. — Что вы?
— А что?
— Разве мы можем исполнять такой романс? Что ты на это скажешь, Христиан Иванович?
Большой человек с цитрой крикнул «нет» таким голосом, как будто он взял самую высокую ноту на своей цитре.
— Не хотите? — грозно заорал Пятак, вскакивая с дивана. — Не хотите, блошники? Так мы и сами споем! Братишки, покажем ему, как нужно петь хорошие песни! Девочки, подтягивай! Начинай!
Он поставил одну ногу на стул, приложил руку к груди и затянул высоким голосом:
Через несколько минут вся хевра, даже Турецкий Барабан, пела так, что в малине дрожали стены.
Только Сашка Барин, пересевший от стола на диван, курил и молчал, поджимая губы.
К нему подсела было барышня в высоких ярко-красных ботинках, с черной ленточкой на лбу, но он оттолкнул ее и продолжал молча следить за Пятаком, который, разойдясь вовсю, вскочил на стол и, размахивая руками, дирижировал своим хором.
Барабан с тревогой посматривал на Барина.
«Ой, Сашка имеет зуб к Пятаку!»
Пятак заливался вовсю, на шее у него трепетал кадык, он обнял двух барышень и вдруг, вложив два пальца в рот, свистнул так, что у всей хевры зазвенело в ушах, а барышни бросились врассыпную.
— Стой! — кричал Пятак уже хрипнущим голосом. — Шабаш! Кто гуляет? Хевра гуляет! Где хозяин? Давай еще номера! Танго! Хевра, братишки! Пускай нам дают танго! Народный дом! Барышни! Угощаю! Поднимите руку, кто еще не шамал?
Он позвал трактирного мальчишку, велел ему накрыть отдельный стол для барышень и повалился на диван в изнеможении.
Минуту спустя он уже лил пиво в фуражку Володи Студента и старался, чтобы одна из девочек изобразила собой перекидные качели Народного дома…
Из коридорчика, соединявшего малину с трактирной залой, появились взамен Горбуна и его товарища два новых артиста.
Это были знаменитые оленевские тангисты — Джек и Лилит, — оба одетые в черное с нарочитой, прямо щегольской скромностью: он — в гладкой блузе с глубоким мозжухинским воротом, она — в простом кружевном платье с воланами и длинными рукавами.
— Тангуйте, — кричал Пятак, — аргентинское танго! Мандолину! На мой счет! Лопайте, барышни!
Из толпы, теснившейся в узком коридоре, вытолкнули худощавого человека с бойким хохолком на голове, с мандолиной под мышкой.
Музыкант сел, ударил по струнам косточкой, и тангисты, почти не касаясь друг друга, приподняв головы и глядя друг другу в глаза, сделали несколько шагов по комнате, расстались, и Джек склонился перед своей подругой с удивительной для «Оленя» скромностью.
Барабан все еще с тревогой следил за Сашкой Барином.
«Ой, будет плохо Пятаку! Загнивает хевра».
— Будет! — кричал Пятак. — Теперь я! Теперь мой номер! Сушка! Барышни, позовите Сушку! Сейчас мы с ней исполним свое танго!
— Эй ты, смерть ходячая, — кричал он Джеку, — ты думаешь, я хуже тебя танцую? Сейчас мы, шут те дери, исполним такой танец… Сушка! Да где же она? Я же с ней пришел! Девочки!