После холодного, ненастного дня и вечера наступила такая же ночь. С сумрачного неба порывами налетал дождь. Телеграфные столбы возле дома гудели протяжно и жалобно. Сколько ночей уже он в одиночестве слушает это гуденье. Наконец дождь стих, и даже проглянула луна. А столбы все продолжали гудеть, как будто даже еще настойчивее, еще громче…
Письмо к Леше, начатое дважды и оба раза зачеркнутое; под неумолчное пение столбов легче думалось стихами, и он записывал, не отделывая, торопливые строки своим крупным волевым почерком с округлыми буквами, словно выходящими из-под гусиного пера:
Он глубоко задумался. А столбы гудели все громче. Они мычали, точно глухонемые, силясь сказать ему что-то такое, что и он чувствовал настолько ясно, что невольно отразил в этих строках, удивительных не литературными своими достоинствами, а точностью именно этого ощущения. И первым словом он поставил в них такое многозначительное «Недаром». А что и почему «недаром», не сказал, не мог сказать, потому что не знал…
…Не знал, что только накануне во дворе завода Михельсона прозвучали выстрелы Фанни Каплан, что застрелен председатель Петроградской Чека Урицкий и что эти провода, гудевшие так протяжно и скорбно, разносили в ту ночь по всей стране секретную директиву, открывавшую новый день революции — день еще более разнузданного, бессмысленного в своей жестокости террора…
Луна, которая то и дело выглядывала в просветы между тучами, словно кого-то или что-то высматривая, окончательно скрылась. О крышу ударили крупные капли начинающегося дождя. Когда начало слабо брезжить раннее утро, дождь уже лил вовсю.