Собрание сочинений в пяти томах. Т.1

Ваня опускается на одно колено. Отец его благословляет — крестит. Брат целует его руку, потом поднимается, смотрит в папины темные и яркие, но такие усталые глаза, на седую бороду, и невольное, как вздох, с какой-то детской умоляющей интонацией с его губ срывается: «Папочка! Береги себя!» — и он, припав к плечу отца, замирает… Шаги… Ваня быстро и решительно встает. На пороге мама, совсем одетая. Ваня не подходит ни ко мне, ни к Вере — думает, мы спим, но мы не спим оба. А они вместе с мамой выходят, и за ними закрывается дверь. Проходит, наверное, очень много времени; сперва мне не удается заснуть, потом дремота меня одолевает, и тогда-то звук открываемой двери снова вырывает меня из сна. Это мама. Вся мокрая. Снаружи опять припустил дождь. Мамина кофта прилипла к плечам, с ботинок стекают на пол струйки воды. В седых волосах множество мелких капелек. Вера выкручивает фитилек маленькой лампы и встает сама:

— Мамочка, где же ты была? Ну можно ли так?

— Ах, что там… Оставь… — Она тушит свет и, в темноте, начинает раздеваться…

Как долго тянется эта ночь. Как долго не прекращается дождь. И не наступает рассвет.

Глава X

Просыпаемся поздно. Сильный ветер разогнал тучи, и день обещает быть хорошим. Вон и солнце проглянуло и скрылось… Снова выглянуло… Отец, бодрый и свежий, уже встал, оделся, выходит на крыльцо, но скоро возвращается: на улице очень холодно. Температура в доме быстро падает. Мама смотрит на градусник:

— Неудивительно, семь градусов в избе. Сколько же на улице? Аксюша! Надо хоть самовар поставить — все-таки немного согреет. А дров-то у нас, неужели, совсем нет?

— Нет. Все взялось выживать нас отсюда, — шутит отец.

Так проходит день. Наступает такой же холодный вечер. Вера присматривается ко мне.

— Ну-ка дай лоб… Да у него, наверное, жар… Где у нас градусник? Так и есть. Около тридцати восьми. — Укладывает в постель.

— Этого только недоставало…

— И Мадемуазель как назло запропала — уже почти неделю, как ей следовало вернуться. Остается меньше двух недель от предоставленного срока для отъезда…

Следующий день — день памяти Дюди — маминого отца. Она в этот день хочет, как всегда, побывать в церкви у обедни. Отец напрасно уговаривает ее не делать этого. В Тешилове оба священника арестованы, и неизвестно, будет там служба или нет. А главное, эта лесная дорога туда очень опасна: какие-то разбойники беспрепятственно выскакивают из леса на дорогу, грабят и убивают прохожих. И это, к сожалению, не из области пущенных слухов, а так и есть. Значит, приходилось идти в село Завидово, полями, семь верст туда и семь обратно, по такой погоде. Еще пока с ними был Ваня — куда ни шло, а теперь они вдвоем с Верой, две женщины… Отец недоволен и почти запрещает ей, но она в этот день не может отказаться от многолетней традиции и уходит, несмотря на его неудовольствие. Это тоже надо понять: что для нее значит — уйти, несмотря на его неудовольствие. Да и он-то, бывало, прикрикнул бы на нас: «Не пойдешь и все!» А тут… Уходят… Возвращаются поздно, до нитки промокшие обе. В доме все так же холодно. Я лежу с простудой и не выхожу на улицу. Кто-то стучится. Мама отпирает и выходит наружу. Возвращается с повесткой: завтра отца опять вызывают в Комитет. Все встревожены. Отец старается их успокоить: «Ну что особенного, скажу, что мы почти готовы и, во всяком случае, выедем до срока»…

Проходит еще ночь. Рано поутру прибегает тетя Дина. Рассказывает: вчера в Комитет вызывали Надежду Федоровну. Там на нее очень грубо кричали и потребовали, чтобы они с дочерью выехали в двухдневный срок. Тетя Дина уже сняла избу в Елизаветине. Это совсем рядом с нашим имением. От Мокшина всего восемь верст, но здесь Московская губерния, а там Тверская, и Комитет действует уже другой.

Немного погодя приходит сама тетушка. Она уже перестала негодовать и проклинать, щеки сморщены, заплаканные глаза ввалились. Повторяет: «Зачем я только дожила до этого ужаса, до этого позора!»

— Бросьте, тетушка, дорогая, не надо, стоит ли сейчас об этом горевать, — отец успокаивает ее легко и внимательно, словно ребенка. — Вы сходили вчера, и для Вас это уже кончилось, — говорит он, — а я иду туда сегодня и, видите, не волнуюсь. И дело вовсе не в том, что я мужчина, не могу я себя, да и не хочу выставлять каким-то примером, а, напротив того, облегчить хочется Ваше горе. Есть ведь иная точка зрения на все с нами тут происходящее, и каждому из нас эта точка зрения близка и доступна…

Понемногу его собеседница успокаивается, но это вовсе не то успокоение, которое он хотел бы ей передать. К ней возвращаются ее злость и сарказм по поводу всего окружающего. А о том, что это их последний разговор, не подозревают оба…

«…Взжи, взжи», — визжит под окном колесико колодца. Везде стоят лужи. Песчаная почва так насыщена влагой, что больше ее не впитывает.