Собрание сочинений в пяти томах. Т.1

Мелкий осенний дождь шуршит вокруг: в траве, в листве деревьев и кустарника. Мучительным напряжением внимания я спешу навстречу чему-то, что вот-вот мне откроется впереди и предстанет как что-то реально существующее, воплощением снов и кошмаров, птичьего щебета и чего-то еще страшного и небывалого… Вера ничего мне не сказала; просто шли вместе, рядом, из деревни Демидово (от Аксиньи) в Елизаветино (к Фекле Егоровне), долго шли, а она и говорит: «А вот здесь давай свернем…» И свернули, но ее волнение передавалось мне: «Куда же свернем? Неужели? А разве это возможно?» Но промолчал, и вот идем и молчим оба. Я ничего не узнаю пока, но, кажется, вот сейчас начну узнавать, сейчас эта убийственная сладость воспоминаний, этот светлый ужас прошлого нахлынет отовсюду, схватит за что-то внутри, вцепится; надо только устоять на ногах, не закричать, выдержать это.

Вот, кажется, он: тот самый высокий черный пень — коряга, обросшая зеленым мягким мхом, — на котором у меня когда-то муравьи отняли бутерброд с крутым яйцом. Мы закусили, а бутерброд оставили доесть на обратном пути, а вернулись — он стал весь черный и шевелил множеством усиков… Да нет, пожалуй, это было не здесь, сейчас мы подходим, наверное, с другой стороны. Память напряжена до предела, мелкие обломки воспоминаний копошатся, как муравьи, и шевелят усиками, пытаясь вот-вот воскресить что-то самое… Мы вдвоем, как всегда теперь, — я и Вера, идем и держимся за руки — моя левая в ее правой. Левой рукой в руке я чувствую толчки ее сердца.

Высокая мокрая трава хлещет нас обоих по ногам, осыпает до колен и даже выше крупными каплями. Эти капли на моих длинных чулках и подоле ее юбки давно слились, и материя изменила свой цвет на более темный. По-прежнему почти все время молчим или обращаем друг к другу односложные фразы, произносимые полушепотом. Смоченная дождем темная кора высоких стволов мелькает впереди за кустами; еще несколько шагов; оказывается, эти громадные деревья вытянуты ровной цепочкой…

— Узнаешь? — Рука сестры крепче сжимает мою руку. Еще сильнее бьются в этих руках несовпадающие толчки.

— Да, теперь я узнаю: это наша липовая аллея.

Толпы воспоминаний сплошным потоком понеслись по этой дороге; бегут, толкаются, у них подламываются ноги, скачут через упавших, неудержимо стремятся по этой длинной прямой аллее туда… к дому… в дом…

Да, вот на этой осине, чуть отступая от лип, совсем низко сидела тогда большая сова, а здесь, внизу, мы тогда набрали сразу столько подосиновиков, что и обе корзины, и моя панамка были полные и пришлось возвращаться — нести их домой… А здесь Вера от меня пряталась… Тогда… Когда тогда? Ну разве непонятно? Было одно бесконечное большое «тогда». Оно было до тех самых пор, пока не наступило это «теперь»…

Сильнее надавив на мою руку, сестра быстро пересекает открытое место и опять углубляется в кусты — из дома могут нас заметить, а этого нельзя. Огибая круг, все время хоронимся за кустами и осторожно подбираемся все ближе, ближе к дому. Вот и он, сразу оказывается почти рядом. Стекла кое-где выбиты. На крыше ветер погромыхивает сорванным железным листом. Летняя дверь в залу прямо с улицы приоткрыта. Поднимаемся на две ступеньки, входим. Ничто даже не скрипнуло… Шаг за шагом ступаем, ставя ноги осторожно между выломанных паркетин пола. Какой он был тогда! Натертый воском, золотистый, радостный, этот паркет теперь изглоданный, потемневший, щербатый. В углу лежит обвалившаяся штукатурка с сохранившимися на отдельных кусках фрагментами лепного плафона, чугунные дверцы камина сорваны и куда-то исчезли…