Собрание сочинений в пяти томах. Т.1

Козловы уехали в Москву к сестре Надежды Федоровны (в прошлом балерине — солистке Большого театра М. Манохиной. Обеих сестер вспоминает в мемуарах В. Вальц). Я поправляюсь, но и после поправки на улицу почти не выхожу — как-то нечего мне там делать. Дома тоже у меня нет ни игрушек, ни книг. Впрочем, это неправда — есть! Есть на всю жизнь: тени игрушек, тени книг. Я могу переходить из комнаты в комнату, видеть их, доставать, перелистывать страницы… Их уже никто не отнимет. А в нашем саду всегда лето, поют птицы, дорожки манят по ним пробежаться, понюхать нарциссы и пионы, бросить камушек в темную воду заросшего у берегов ряской пруда…

У Феклы Егоровны нашлась только одна книга, но зато это «Робинзон Крузо» — полный (такого и в Новинках у меня не было), правда, последние страницы оторваны и потерялись. Главу за главой неторопливо читаю, доставляет огромное удовольствие не только содержание книги, но и самый процесс чтения…

Страница за страницей идет неспешное повествование. Оно много подробнее, чем в моем, подаренном кем-то на именины, «новинском» «Робинзоне». Но странность даже не в этой подробности изложения. Нет! Я вижу все по-иному, чем раньше: необитаемый остров, усилия обжить его, что-то построить, создать, воля, упорство героя, его удивительная сообразительность, ум. И вдруг этот ужас: след босой ступни на песке… Как я понимаю волнение Робинзона — могут придти эти… с пустыми глазами. Может быть, они, прячась, откуда-нибудь уже наблюдают за Робинзоном; не сегодня завтра кровожадные дикари придут, все растопчут, убьют. Страшно… Их сущности никто и ничто не изменит, остается только выследить и убить их первому, но их, наверное, много, а он один (как мы с Верой).

…В один из долгих вечеров приходит Ваня. Наши окна, как всегда, плотно занавешены, дверь на крючке. Ведь Фекла не должна тоже ничего знать. Ваня выглядит хуже обычного: он желт, под глазами синяки — страшно устал…

— Сестрица, я прилягу, что-то нездоровится…

В закуточке, за занавеской, возле русской печи слышно, как он снимает сапоги и ложится. Моментально засыпает. Во сне стонет. Очнулся. Попросил пить. У него жар.

Ночью бредит, разговаривает. О том, чтобы уйти, не может быть и речи… Остается у нас, посреди деревни, когда к нам, что ни день, приходят люди. Он без памяти, ничего не сознает; внезапно начинает собирать возле себя командиров рот, объясняет: деревню надо занять во что бы то ни стало, с флангов выслать конные разъезды. Со словами команды сам вскакивает, хочет куда-то бежать. Вера с Аксюшей вдвоем его удерживают, падает поперек кровати… Что с ним? Горячка? Тиф? Никто не знает. Лекарств нет. Врача позвать нельзя. А в дверь то и дело стучатся. Никого не пускать подозрительно, а пустить немыслимо. Ну, посторонних еще кое-как удается спровадить, но Фекла раза три-четыре в день заходит. Однажды при ней он во сне кашлянул. Вера переменилась в лице. Заметила или нет? Ничего не спросила. Ушла и больше не заходит; если что надо — постоит за порогом, но не войдет. А Ване все хуже. Как быть? Сказать хозяйке? Да разве можно? Язык не поворачивается. Может быть, ему это смерть? Фекла молча дает Вере аспирин, клюкву для питья, будто это для меня. Она обо всем догадалась сразу. Долго думала. Наконец, зовет к себе Веру и напрямик: «Да не изводи ты себя, дочка. Я давно все поняла. Да разве ж я кому-нибудь… И тебе-то сперва не хотела виду подавать, известно, что у баб за языки-то… Раз, думаю, опасается, так и правильно, только вижу: мучиссе… И вот что я скажу: у тебя как был братишка больной — мальчик, ну, он так и есть, а у меня племянник проездом завернул, да и захворал, сестры сын, значит; ко мне и перенесем; наверху-то, я чай, спокойнее будет, а завтрева с утра я меринка запрягу да слетаю куда подальше — за дохтуром каким малознакомым… Вот и решай… Как скажешь…»

Что было сказать? И наутро старуха сама запрягла, привезла верст за пятнадцать, из Заволжья, врача и ни одной душе так и не обмолвилась. Пока Ваня не поправился, все время помогала искренним участием, деловым советом, простой своей стариковской мудростью долгого жизненного опыта.

Болезнь брата оказалась для сестры благотворной — она вышла из своей апатии, почувствовала, что ее силы еще кому-то нужны, где никто заменить ее не может, и всецело отдалась уходу за больным.

Наконец он поправился настолько, что смог сам уйти к Аксинье, которая, тревожась о нем, часто нас навещала и постоянно привозила то молока, то картофеля, а то присылала своего немногоречивого брата Герасима, которые с Ваней давно уже по-братски полюбили друг друга…