Сочинения

Когда ранним утром, прежде чем начнут ходить трамваи, движимый какой-то надобностью, выходишь в город, кажется, что это великан разбросал волосы и высунул ногу из-под одеяла. Улицы холодные и белые, как вытянутые руки; бежишь, потирая замерзшие ладони и видишь, как из ворот и дверей домов выходят люди, как будто нетерпеливое чудовище выплевывает теплую, пылающую слюну. Глаза встречают тебя, когда проходишь мимо, девичьи и мужские глаза, хмурые и радостные; позади и впереди тебя бегут ноги, да ты и сам семенишь, быстро, насколько можешь и смотришь тем же взглядом, что и все. В груди у каждого есть заспанный секрет, а во всех головах бродит какая-нибудь грустная или же пришпоривающая мысль. Великолепно, великолепно. Итак, холодное, наполовину солнечное, наполовину пасмурное утро, много, много людей еще лежат в кроватях, мечтатели, которые не спали и колобродили всю ночь и пол-утра, аристократы, у которых поздно вставать вошло в привычку, ленивые собаки, которые просыпаются по двадцать раз, зевают и снова храпят, старики и больные, которые больше не могут подняться или только с большим трудом, женщины, которые любили, артисты, которые говорят себе: а, что там, ерунда, зачем рано вставать, дети богатых, прекрасных родителей, замечательно ухоженные и оберегаемые создания, которые в своих собственных комнатах за белоснежными оконными занавесками, с открытыми ротиками, видя сказочные сны, спят до девяти, десяти или даже одиннадцати часов. Все, что в столь ранний утренний час кишит и зудит на безумно переплетающихся улицах, это если не рисовальщики декораций, то обойщики, писари, мелкие, жалкие агенты, а еще люди, которые хотят успеть на ранний поезд в Вену, Мюнхен, Париж или Хамбург, мелкие люди, как правило, барышни разного рода заработка, одним словом, труженики. Кто-то, кто наблюдает за этой суматохой, непременно должен ощущать причастность к этому. Он идет и едва ли не думает тоже бежать, пыхтеть и махать руками; движение и суета заразительны, как может быть заразительна прекрасная улыбка. Нет, не так. Раннее утро это еще и нечто совсем другое. Оно выбрасывает из пивных еще пару неопрятно одетых ночных жителей с омерзительно размалеванными красным лицами прямо на слепяще-пыльно-белую улицу, где они и остаются тупо стоять на порядочное время, с багром на плече, чтобы цепляться к прохожим. Как тлеет в их грязных глазах пьяная ночь! Дальше, дальше. У пьяных это синеглазое чудо, раннее утро, не задерживается. У него тысяча мерцающих нитей, которыми оно увлекает тебя, подталкивает сзади и манит и улыбается тебе впереди, смотришь вверх, где затянутое белой вуалью небо обнажает пару разорванных кусков синевы; обернись посмотреть вслед заинтересовавшему тебя человеку, посмотри вокруг, на богатый фасад, за которым сердито и знатно возвышается княжеский дворец. Статуи подмигивают из садов и парков; ты идешь и на все хватает у тебя мимолетных взглядов, на подвижное и постоянное, на дрожки, которые вяло грохочут вперед, на первый трамвай, из которого на тебя смотрят человеческие глаза, на идиотский шлем полицейского, на человека в порванных ботинках и штанах, на, без сомнения, в прошлом весьма успешного человека, который подметает улицу в меховом пальто и цилиндре, на все, так же как и ты для всего являешься лишь мимолетным видением. В этом и состоит чудо города, манера и поведение каждого утопают в тысячах образов, наблюдение заканчивается мимолетно, приговор выносится быстро, а забвение само собой разумеется. Мимо. Что мимо? Фасад времен ампира? Где? Сзади? Обернется ли кто-то одарить старую архитектуру еще одним взглядом? Куда там. Дальше, дальше. Грудь вздымается, великолепный великан-город надел мерцающую прогретую солнцем сорочку. Великан одевается медлительно; но зато каждое прекрасное, великолепное движение пахнет и дымит и бьется и звучит. Фиакры с американскими сундуками на крыше громыхают мимо, отправляешься в парк; тихие каналы еще покрыты серым льдом, к подошвам примерзают газоны, стройные, тонкие, голые деревья дрожащим от холода видом скорее гонят тебя дальше; толкают тачки; два роскошных экипажа из каретного сарая какого-нибудь господина из официальных кругов; на каждом по два кучера и по лакею, проносятся мимо; в глаза все время что-то бросается, и каждый раз это что-то, стоит только присмотреться, исчезает. Естественно, у тебя огромное количество мыслей во время часовой прогулки, ты поэт и можешь спокойно держать руки в карманах, надеюсь, приличного пальто, ты художник и, возможно, уже за время утренней прогулки закончил целых пять картин. Ты успел побывать аристократом, героем, укротителем львов, социалистом, исследователем Африки, танцором, гимнастом или трактирщиком, предавался мимолетным мечтаниям, что даже был представлен кайзеру. Он спустился с трона и втянул тебя в получасовой доверительный разговор, в котором принимала участие и императрица. В мыслях ты ездил на железной дороге, сорвал с головы Дернбурга лавровый венок, женился и обосновался в швейцарской провинции, написал достойную постановки драму — весело, весело, дальше, где там, что? Это разве не…? Да, тебе встретился твой коллега Китч и вы пошли вместе домой и выпили шоколаду.