Сочинения в трех томах. Том 1

— Господин Генрих! — кричала она издали, потом остановилась и положила руку на сердце, которое сильно билось, потому что она бежала, как маленькая девочка. — Знаете ли вы, — сказала она наконец, — мой отец приехал в эту ночь. Я только что с ним поздоровалась; он разговаривал с мамой и сказал, что хочет поговорить с вами сию минуту. Слуги побежали вас отыскивать, а я пошла к себе наверх, оттуда увидала, что вы гуляете под каштанами, и побежала к вам навстречу. Папа увидит, что я лучше всех умею исполнять его желания.

Девушка улыбалась, давая это объяснение. Генрих Галлер почувствовал огромное волнение: ведь решалась их судьба, а она и не догадывалась об этом. Может быть, Зоя чувствует к нему только то обязательное расположение, какое предписывается хорошим воспитанием иметь ко всякому гостю? Может быть, ее молодость, детская наивность не позволяют ей еще чувствовать так глубоко, как чувствовал Генрих!

Мысли эти мучили молодого человека; поэтому он молчал, идя рядом с Зоей. Она же смеялась, рвала цветы, звала любимых голубей и ворчала на молодого человека, что он, по-видимому, не радуется возвращению ее отца.

Подходя к дому, Генрих не мог удержаться, чтобы не сказать:

— Вы хотите, чтобы я радовался разлуке с вами?

Зоя остановилась.

— Как, разлуке? — повторила она, причем румянец исчез с ее лица. — Но почему? Нам было так хорошо вместе!

Генрих схватил руку девушки.

— Хотите вы, чтобы нам никогда не расставаться? Это мое самое горячее желание.

— Господин Галлер! — произнес кто-то серьезным тоном за его спиною.

Генрих выпустил руку Зои, обернулся и увидал Сэгина, который выходил из кущи апельсиновых деревьев и с укоризной смотрел на него.

— Папа, — сказала Зоя, бросаясь в его объятия, — правда ли, что вы хотите увезти от нас господина Галлера? Но знаете ли вы, что это очень огорчит маму, доктора и меня?

— Дитя, — сказал Сэгин, лаская белокурую головку своей дочери, и сделал Генриху знак, чтобы он следовал за ним.

Они поднялись в комнату, занимаемую гостем. Сэгин закрыл окна и запер двери. Физиономия его во время этих приготовлений была такая мрачная, что Генрих почувствовал, что его мечты разбиваются в прах.

«Не так, — думал он, — следовало бы вести себя Сэгину, когда его дочери оказывают честь и смывают с нее пятно, наложенное отцом».

Сэгин сел на диван, указал место молодому человеку и с иронией произнес:

— Вы, я думаю, не сомневаетесь в том, что я желал бы иметь зятя, подходящего ко мне в нравственном отношении. Какова моя репутация — вам известно. Теперь вникните в дело поглубже и скажите тогда, продолжаете ли вы настаивать на предложении, о котором я узнал от жены.

— Сударь, я настаиваю на нем, я прошу руки вашей дочери.

Сэгин некоторое время молчал, потом, выходя из задумчивости, он продолжал:

— Что вы знаете обо мне?.. Я хочу сказать — истинного.

— Знаю, что вы были очень великодушны ко мне: я жестоко оскорбил вас, а вы спасли меня. Это относится к моему личному опыту. Что касается прочего, я знаю только ваше имя и ваше прозвище.

— Здесь, — сказал Сэгин, очерчивая круг рукою, что должно было означать обнесенное оградой пространство, — здесь не знают моего прозвища, не знают ничего, относящегося к нему. А рассказывали вам о моих подвигах ваши товарищи по каравану?

— Да.

— Итак, вы слышали, что я — Сэгин, охотник за черепами, что жители Эль-Пазо посылают меня на охоту против апахов и навагоев и платят мне по числу индейских черепов, которым они украшают стены города. Вам именно это рассказывали?

— Да, сударь.

— И все это справедливо… Неужели вы и теперь захотите жениться на дочери убийцы?

— Сударь! — воскликнул молодой человек. — Ваши преступления не ее преступления. Слава Богу, она так невинна, что и не подозревает о злодействах своего отца. Вы можете быть демоном, она останется по-прежнему ангелом.

На лице Сэгин показалось выражение горькой печали.

— Преступление! Демон! — повторил он. — Конечно, вы вправе это сказать. Вам, вероятно, передавали все басни, которые ходят на мой счет: об отравленном ужине, о безоружных индейцах, расстрелянных пушками, и других подобных жестокостях.

— Да, сударь, но я прибавляю, что мой двоюродный брат Севрэн пожимал при этом плечами, что заставляло и меня относиться недоверчиво к таким рассказам.

— Господин Галлер, все эти истории — чистая выдумка, от начала до конца выдумка.

— Как я этому рад! Испытав на себе вашу доброту, я страдал при мысли о тех ужасах, которые вам приписывают.

— А между тем, — продолжал Сэгин, — если бы все эти истории с их ужасающими подробностями были справедливы, они представили бы только слабое подобие того, что делали индейцы с жителями беззащитных поселений. Если бы вы знали все, что произошло здесь за последние десять лет! Злодейства и убийства, деревни, преданные огню, женщины и дети, уведенные в рабство, мужчины, задушенные на пороге своих жилищ, целые опустошенные области! Великий Боже! Меня эти дикари поразили в самое сердце, и за это, может быть, Всевышний смилуется надо мною в день страшного суда.