Содом и Гоморра

Хотя этим преображением г-на де Шарлюса руководили и другие обстоятельства, и чисто физические причины видоизменяли его тело, мало-помалу превращая его из мужского в женское, но нынешняя перемена была духовного происхождения. Тот, кто возомнил себя больным, заболевает, худеет, ему недостает сил встать с постели, у него на нервной почве развивается энтерит. Тот, кто с нежностью думает о мужчинах, превращается в женщину, и ходить ему мешает воображаемое платье. Навязчивая мысль может не только подорвать здоровье, но и повлиять на пол человека. Морель, который вошел вслед за бароном, поздоровался со мной. Он произвел на меня дурное впечатление из-за того, что изменился в двух отношениях (увы, я не замечал этого раньше), и вот почему. Я уже сказал, что, когда Морель добился независимости от отца, он усвоил презрительное и вместе с тем фамильярное поведение. В тот день, когда он принес мне фотографии, он ни разу не обратился ко мне «месье» и говорил со мной сверху вниз. Каково же было мое удивление, когда в гостях у г-жи Вердюрен он очень низко мне поклонился, только мне и никому другому, и, прежде чем произнести хоть что-нибудь еще, обратился ко мне с самыми что ни на есть почтительными словами – я думал, что подобные слова никак не могут слететь с его языка или выйти из-под его пера. Мне тут же подумалось, что он хочет о чем-то меня попросить. Спустя минуту он отвел меня в сторону: «Вы бы оказали мне огромнейшую услугу, месье, – сказал он, снизойдя на сей раз до обращения „месье“, – если бы полностью обошли молчанием ту профессию, которую исполнял мой отец при вашем дяде. Лучше было бы сказать, что он состоял при вашей семье в должности управляющего владениями, столь значительными, что это возводило его в ранг, почти равный рангу ваших родных». Просьба Мореля меня чрезвычайно стеснила, и не потому что он просил приукрасить положение его отца, – это мне было совершенно безразлично, – но мне бы пришлось преувеличить не бог весть какое состояние моего отца, а это уж было смехотворно. Однако у него был такой несчастный вид, он так явно изнывал, что я согласился. «Только, пожалуйста, месье, найдите любой предлог, чтобы отвести в сторонку госпожу Вердюрен», – умоляющим тоном добавил он. И я так и сделал, причем постарался как можно ярче расписать достоинства Мореля-отца, не слишком преувеличивая «образ жизни» и «недвижимость» моих родителей. Все прошло как по маслу, хотя вызвало удивление у г-жи Вердюрен, которая когда-то немного знала моего деда. А поскольку она была лишена такта и ненавидела семейные узы, подрывавшие единство тесной компании, она сперва упомянула, что когда-то видела моего прадеда, и отозвалась о нем как о круглом дураке, ничего не понявшем в их кружке и, как она выразилась, «совершенно для него непригодном», а потом сказала: «Вообще, семья – это так скучно, все только и мечтают из нее вырваться»; и тут же она рассказала мне об отце моего дедушки то, о чем я понятия не имел, хотя и подозревал нечто подобное (сам я его не знал, но дома о нем много говорили): я имею в виду его редкую скупость, разительно отличавшуюся от неуемной щедрости двоюродного дедушки, того самого, кто дружил с дамой в розовом и кому прислуживал отец Мореля): «Раз уж у ваших родных был такой блестящий управляющий, ясно, что в вашей семье были люди всех мастей. Отец вашего деда был так скуп, что к концу жизни, когда он почти выжил из ума (между нами, он и никогда умом не блистал, вы единственный умница у себя в семье), он не мог смириться с тем, что за омнибус надо платить аж три су. Приходилось кому-нибудь ездить вместе со старым скрягой и потихоньку платить кондуктору, а его уверять, что его друг, государственный министр господин де Персиньи[231]

, выхлопотал ему бесплатный проезд в омнибусах. Короче говоря, я рада, что отец

нашего

Мореля оказался таким приятным человеком. Мне казалось, он преподаватель лицея, не важно, я плохо расслышала. Впрочем, какая разница, уверяю вас, мы здесь ценим личные достоинства, личный вклад, то, что я бы назвала участием в общем деле. Мы все ценим искусство, у нас тут своего рода братство, а остальное нас мало беспокоит». Насколько мне удалось узнать, Морель любил и женщин и мужчин настолько, что всегда знал, как доставить удовольствие и тем и другим благодаря умениям, которые всякий раз черпал у пола, противоположного объекту ухаживания; позже мы в этом убедимся. Но вот что самое интересное: как только я пообещал ему поговорить с г-жой Вердюрен, а главное, как только я это сделал и отменить наш разговор было уже невозможно, «почтение» Мореля к моей особе улетучилось, как по волшебству, вежливые обороты исчезли, и он даже некоторое время меня избегал, всем своим видом пытаясь показать, что он меня презирает; если г-жа Вердюрен просила меня передать ему что-нибудь, попросить, чтобы он сыграл какую-нибудь пьесу, он продолжал беседовать с кем-то из «верных», потом подходил к другому и всячески меня сторонился. Если мы оказывались не одни, окружающим приходилось раза три-четыре обращать его внимание на то, что я с ним говорю, и только тогда он мне отвечал – нехотя, коротко. А когда вокруг никого не было, он становился общительным и дружелюбным, ведь ему не чуждо было известное обаяние. Словом, в тот первый вечер я пришел к выводу, что душа у него подлая, что он не колеблясь пойдет на любую низость и не знает, что такое благодарность. В этом он был похож на большинство людей. Но во мне было что-то от моей бабушки, я получал удовольствие оттого, что люди такие разные, и ничего от них не ждал, ни на что не злился, поэтому я не обратил внимания на его непорядочность, мне нравилось, что он такой веселый и даже то, что, пересмотрев все свои мнимые знания человеческой натуры, он в общем начал понимать (хотя временами в нем еще взыгрывала его изначальная слепая дикость), что мое благожелательное к нему отношение бескорыстно и что снисходительность моя вызвана не отсутствием проницательности, а тем, что у него называлось добротой, но главное, что мне, несмотря на то что в духовном смысле он не был истинным музыкантом, по душе его дар, причем не в смысле отменной виртуозности: я просто был благодарен ему за то, что услышал от него столько прекрасной музыки, совсем новой или той, которую знал раньше, – и, сообразив это, он проникся ко мне искренней дружбой. К тому же в лице г-на де Шарлюса он обрел импресарио (об этом его таланте я не подозревал, хотя герцогиня Германтская, знавшая его совсем другим в молодости, уверяла, что он сочинил для нее сонату, расписал веер и так далее) – который был скромен в том, что касалось его истинных высоких достоинств, но великолепно умел поставить его виртуозность на службу многогранному артистизму и значительно преумножить этот артистизм. Вообразите себе отменно ловкого танцовщика из «русских балетов», которого вышколил, выучил, во всех отношениях развил г-н Дягилев.