Содом и Гоморра

Г-жа Вердюрен была в своем огромном салоне, где добытые в тот же день колоски, маки, полевые цветы соседствовали с повторяющимся узором гризайлью, который два столетия тому назад исполнил некий художник, обладавший отменным вкусом; она оторвалась от карт, в которые играла с каким-то старым другом, поднялась навстречу гостям и попросила у нас разрешения за разговором с нами доиграть партию. Между прочим, я поделился с ней впечатлениями, но они лишь отчасти пришлись ей по вкусу. Прежде всего, меня возмущало, что они с мужем каждый день возвращаются домой задолго до заката, который был воистину прекрасен, если смотреть на него с ближней скалы, а еще лучше с террасы замка Распельер; ради такого вида я бы преодолел многие мили. «Да, вид несравненный, – небрежно согласилась г-жа Вердюрен, взглянув на огромные створки застекленной двери. – Мы не устаем на него смотреть, даром что видим все это каждый день», – и перевела взгляд на карты. Между тем от восторга я становился все требовательнее. Я посетовал, что из гостиной не вижу скал Дарнеталя, про которые Эльстир мне говорил, что они изумительны, когда на них преломляются все цвета заката. «Ну, отсюда вы их не увидите, для этого нужно пройти в конец парка, к „Виду на залив“. Там скамья, с которой открывается вся панорама. Но не ходите один, вы заблудитесь. Я вас провожу, если хотите», – томно добавила она. «Ну уж нет, хватит того, что на днях у тебя были такие боли, ты хочешь повторения. Он приедет в другой раз и полюбуется видом на залив». Я не настаивал; Вердюренам явно было довольно того, что закат солнца наподобие великолепной картины или драгоценной японской эмали у них в гостиной или столовой оправдывает огромную цену, по которой они снимали Распельер со всей обстановкой, а смотрели они на все это редко; им важно было получать удовольствие от жизни, гулять, вкусно есть, принимать симпатичных друзей, которых развлекали забавными партиями в бильярд, отменными трапезами, веселыми чаепитиями. Позже, однако, я узнал, с каким пониманием дела они заранее изучили этот край, на какие небанальные прогулки водили друзей, – недаром и дома у них всегда исполняли небанальную музыку. В жизни г-на Вердюрена цветы замка Распельер, дорожки вдоль моря, старинные дома, неведомые церкви играли столь значительную роль, что люди, знавшие его только по Парижу и предпочитавшие городскую роскошь жизни у моря, в деревне, с трудом понимали, как он представляет себе свою жизнь и насколько радости этой жизни возвышали его в собственных глазах. Возвышали тем больше, что, по убеждению Вердюренов, замок Распельер, который они собирались купить, был единственным в своем роде имением. Их самолюбие приписывало Распельеру превосходство, которое оправдывало в их глазах мой восторг, иначе бы мое восхищение их несколько раздражало: ведь оно было чревато разочарованиями (недаром же когда-то меня разочаровало выступление Берма), и в своих разочарованиях я сам честно им признавался.

Внезапно Хозяйка пробормотала: «Слышу, как возвращается экипаж». Прямо скажем, г-жа Вердюрен, не говоря уж о неизбежных изменениях, связанных с возрастом, не похожа была на ту, какой была во времена, когда Сванн и Одетта слушали у нее в гостях музыкальную фразу. Даже когда эту фразу играли, она больше не считала себя обязанной изнемогать от восхищения, как когда-то, потому что теперь на ее лице постоянно лежала печать изнеможения. Под воздействием бесчисленных невралгий, которыми измучила ее музыка Баха, Вагнера, Вентейля и Дебюсси, ее лоб стал огромным – так изменяются части тела, изуродованные ревматизмом. С ее висков, словно с двух прекрасных пылающих полушарий, наболевших, молочно-белых, в которых затаилась бессмертная гармония, ниспадали с обеих сторон серебряные пряди, вещавшие от имени Хозяйки, так что ей уже и говорить не нужно было: «Знаю, что ждет меня нынче вечером». Ее черты уже не давали себе труд выражать одно за другим слишком сильные эстетические впечатления: они были запечатлены постоянным выражением ее изможденного и высокомерного лица. Г-жа Вердюрен покорно принимала страдание, неотвратимо настигавшее ее после наслаждения Прекрасным, и мужественно наряжалась, едва оправившись от последней сонаты, а потому, даже слушая самую беспощадную музыку, хранила на лице презрительную невозмутимость и даже две чайные ложки аспирина принимала украдкой.