Содом и Гоморра

Наверно, лучше было бы немного подождать, начать опять видеться с Альбертиной, как когда-то, чтобы разобраться, в самом ли деле я ее люблю. Чтобы ее развлечь, я мог бы привезти ее к Вердюренам, и это мне напомнило, что нынче вечером я туда ездил только ради того, чтобы узнать, не приехала ли г-жа Пютбюс и не ожидается ли ее приезд. Так или иначе, за обедом ее не было. «Кстати, о вашем друге Сен-Лу, – сказала мне г-жа де Камбремер, и в этом „кстати“ было больше последовательности, чем можно было от нее ожидать, ведь когда она говорила со мной о музыке, она думала о Германтах. – Вы слыхали, что все твердят о том, что он женится на племяннице принцессы Германтской? Что до меня, скажу вам откровенно, все эти светские сплетни нисколечко меня не занимают». Мне стало не по себе, когда я вспомнил, что говорил при Робере об этой девице с ее вымученной оригинальностью, о ее ограниченности и дурном характере. Чуть не любая новость, которую мы узнаём, заставляет нас пожалеть о каких-нибудь наших словах. Я ответил г-же де Камбремер, что ничего об этом не знал (это было чистой правдой) и что невеста, по-моему, слишком молода. «Может быть, поэтому о помолвке пока не объявляли, но как бы то ни было, об этом много говорят». – «Я хотела вас предупредить, – сухо сказала г-жа Вердюрен г-же де Камбремер, слыша, что та заговорила со мной о Мореле, и решив, когда та, понизив голос, перевела разговор на помолвку Сен-Лу, что мы продолжаем беседовать на ту же тему. – Мы тут не просто играем всякие мотивчики. Представьте, верные посетители моих сред (для меня они все мои дети) – неслыханно тонкие ценители искусства, – добавила она со смесью гордости и ужаса в голосе. – Я им говорю иногда: „Дети мои, мне, вашей предводительнице, за вами не угнаться, хотя никто никогда не видел, чтобы я пугалась новаторства“. С каждым годом они идут все вперед, и вперед и недалек тот день, когда они оставят позади Вагнера и д’Энди». – «Как прекрасно ценить передовое искусство, чем смелее идешь вперед, тем лучше», – отозвалась г-жа де Камбремер, шаря глазами по каждому уголку столовой и пытаясь отличить вещи, оставленные свекровью, от тех, что привезла с собой г-жа Вердюрен, чтобы поймать эту последнюю на дурном вкусе. Между тем ей хотелось поговорить со мной о г-не де Шарлюсе – этот предмет интересовал ее больше всего. Она была тронута тем, что он покровительствовал скрипачу. «В нем виден ум». – «Блестящий ум, удивительный в таком немолодом человеке», – отозвался я. «Немолодом? Но он не выглядит немолодым, вы только посмотрите, грива как у юноши». (Последние три-четыре года какой-то безвестный говорун, мастер создавать моду на литературные обороты начал вместо «волос» говорить «грива», и теперь все окружение г-жи де Камбремер с многозначительной улыбкой следовало его примеру. Сейчас все продолжают говорить «грива», причем так часто, что скоро опять вернутся к «волосам».) «Интереснее всего, – добавила она, – что в господине де Шарлюсе угадывается дар. Признаться, я невысоко ценю знания. То, что можно выучить, меня не интересует». Эти слова не противоречили тому, что особое обаяние г-жи де Камбремер основывалось на подражании и выучке. Просто сейчас собеседнику требовалось усвоить, что знание – ничто и не стоит выеденного яйца по сравнению с оригинальностью. Среди всего прочего г-жа де Камбремер заучила, что ничего не следует заучивать. «Поэтому, – объяснила мне она, – Бришо интересует меня гораздо меньше, хотя человек он занятный и обладает кое-какой пикантной эрудицией – я вовсе от этого не отмахиваюсь». А Бришо тем временем был озабочен только одним: слыша, что разговор зашел о музыке, он трепетал, как бы это не напомнило г-же Вердюрен о смерти Дешамбра. Ему хотелось сказать что-нибудь, чтобы прогнать это печальное воспоминание. И случай для этого ему представился благодаря вопросу г-на де Камбремера: «Значит, лесным угодьям всегда присваивают имена животных?» – «Далеко не всегда, – отвечал Бришо, радуясь возможности блеснуть знаниями перед многочисленными новыми слушателями, среди которых, как я ему сказал, хотя бы один проявит интерес к его словам. – Но обратим внимание, что во многих человеческих фамилиях, как папоротник в угле, сохранились названия деревьев. Один из наших столпов общества носит имя де Сольс де Фрейсине[241]

, а это означает, если не ошибаюсь, место, где растут

salix et fraxinetum

, что переводится с латыни как ивы и ясени; его племянник господин де Сельв вобрал в себя еще больше деревьев, потому что на латыни его имя звучит как sylva, то есть лес». Саньет радовался, что разговор так оживился. Благодаря тому, что Бришо разглагольствовал без умолку, он мог помалкивать, не навлекая на себя язвительные шутки г-на Вердюрена и его супруги. Он так радовался избавлению, что растрогался, слыша, как г-н Вердюрен указывает дворецкому поставить возле г-на Саньета графин с водой, поскольку он не пьет других напитков. (Генералы, по воле которых убивают больше всего солдат, следят, чтобы их получше кормили.) И даже г-жа Вердюрен улыбнулась Саньету. В этот миг трапезу прервал еще один гость, которого я забыл упомянуть, знаменитый норвежский философ[242], говоривший по-французски превосходно, но очень медленно, по двум причинам: во-первых, он выучил французский недавно, так что не хотел ошибиться (хотя иногда все же ошибался) и сверял каждое слово со своим внутренним словарем; во-вторых, будучи метафизиком, он, пока говорил, обдумывал то, что хотел сказать, а это замедляет речь даже у прирожденных французов. В остальном это был очаровательный человек, похожий, впрочем, на многих других, за одним только исключением. Он, так медленно говоривший и делавший паузу после каждого слова, исчезал с головокружительной быстротой, как только успевал попрощаться. Такая поспешность наводила на мысль, что у него началась колика или возникла другая еще более настоятельная надобность.