Содом и Гоморра

Я притворился, будто мне нужно что-то написать. «Кому вы пишете?» – спросила Альбертина, входя в комнату. «Близкой подруге, Жильберте Сванн. Вы с ней незнакомы?» – «Нет». Я не желал спрашивать у Альбертины, как она провела вечер, чувствуя, что начну ее упрекать, а время позднее, и мы не успеем помириться настолько, чтобы перейти к поцелуям и ласкам. А я именно с них хотел начать. Я немного успокоился, но радости не испытывал. Ожидание настолько выбивает нас из колеи и путает нам все мысли, что, даже когда мы уже дождались человека, которого хотели видеть, нам никак не успокоиться: мы чувствуем растерянность, а вовсе не то счастье, которое предвкушали. Альбертина была здесь, а мои расстроенные нервы по-прежнему содрогались, продолжая ее ждать. «Я хочу как следует вас поцеловать, Альбертина». – «Сколько вам будет угодно», – отозвалась она великодушно. Я никогда не видел ее такой красивой. «Еще разок? Вы же знаете, мне очень, очень приятно». – «А мне еще в тысячу раз больше, – отвечала она. – Ах какой у вас красивый бювар!» – «Возьмите, я дарю его вам на память». – «До чего мило с вашей стороны…» Если бы, думая о любимой, мы попытались стать такими, как будто мы ее больше не любим, мы бы навсегда излечились от романтизма. Бювар Жильберты, ее агатовый шарик, – все это когда-то имело для меня ценность лишь благодаря моим переживаниям того времени, а теперь это были просто бювар, просто шарик.

Я спросил у Альбертины, не хочется ли ей пить. «По-моему, у вас там апельсины и вода, – сказала она. – Это было бы очень кстати». Так я вместе с поцелуями отведал этой свежести, которая в гостях у принцессы Германтской казалась мне прекраснее поцелуев. Мне казалось, что, по мере того как я пил апельсиновый сок с водой, апельсин поверял мне тайную жизнь своего вызревания, свое благотворное воздействие на некоторые состояния человеческого тела, принадлежащего совсем другому царству, свое бессилие даровать ему жизнь, но зато полезную человеку способность к взаимному орошению и множество тайн, которые плод готов открыть моим ощущениям, но никогда не уму.

Когда Альбертина уехала, я вспомнил, что пообещал Сванну написать Жильберте, и решил, что вежливее будет сделать это немедленно. Бестрепетно, словно выводя последнюю строчку надоевшего школьного задания, начертал я на конверте имя Жильберты Сванн, которым когда-то заполнял тетрадки ради иллюзии, будто мы с ней переписываемся. Дело в том, что когда-то ее имя писал я сам, а теперь привычка возложила это дело на одного из секретарей, которых взяла в помощники. Секретарь писал имя Жильберты совершенно спокойно, ведь привычка определила его ко мне на службу недавно, и сам он с Жильбертой был незнаком, а только слышал, как я о ней говорю, и поэтому знал, что в эту девушку я когда-то был влюблен, исключительно с моих слов, за которыми не стояли никакие реальные представления.

Я не мог обвинять Жильберту в бессердечии. Теперь по отношению к ней я и сам был всего лишь «свидетелем», лучше всех способным понять, чем она была для меня когда-то. Бювар и агатовый шарик оказались связаны с Альбертиной точно так же, как раньше с Жильбертой, как были бы связаны с кем угодно, кто не оставлял на них отблеска своего внутреннего огня. Но теперь во мне завелась новая тревога, в свою очередь искажавшая истинную силу вещей и слов. Альбертина, рассыпаясь в благодарностях, сказала: «Я так люблю бирюзу!», на что я ответил: «Не давайте этой бирюзе умереть!», доверяя бирюзе, как когда-то с Жильбертой, будущее нашей дружбы, хотя теперь эти камешки точно так же были бессильны заронить в Альбертину чувство, как когда-то оказались бессильны сохранить наши отношения с Жильбертой.