Содом и Гоморра

Разумеется, этот повод для ошибок был далеко не единственным, но теперь, перед отъездом в Бальбек (куда я поеду во второй, и, увы, в последний, раз), мне уже некогда приниматься за светские зарисовки, которые займут свое место гораздо позже. Скажем только, что к этой первой мнимой причине (моему относительно легкомысленному образу жизни, предполагавшему любовь к свету), по которой я написал письмо Жильберте и, казалось бы, возобновил дружбу со Сванном, Одетта могла бы добавить вторую причину, и тоже безосновательно. До сих пор, воображая себе, насколько по-разному выглядит свет в глазах одного и того же человека, я лишь предполагал, что свет не меняется: если некая дама, не имеющая знакомых, ездит ко всем, а другую, раньше занимавшую господствующее положение, все покинули, мы склонны объяснять это исключительно частными случаями взлетов и падений, которые в одном и том же обществе время от времени вследствие биржевых спекуляций приводят к сенсационному разорению или неожиданному обогащению. Но это не всегда так. В известной мере светские события – куда менее существенные, чем художественные течения, политические кризисы, переменчивый вкус публики, которую тянет то к идейному театру, то к живописи импрессионистов, потом к сложной немецкой музыке, потом к простой русской музыке, потом к общественным идеям, к справедливости, к религиозной реакции, к всплеску патриотизма, – оказываются лишь отдаленным, искаженным, неверным, смутным, переменчивым отблеском этих более важных явлений. Так что даже салоны и те невозможно запечатлеть в статичной неподвижности, как полагалось до сих пор при изучении нравов: ведь нравы тоже придется исследовать чуть не в их историческом развитии. Страсть к новизне влечет светских людей, более или менее искренне жаждущих быть в курсе интеллектуальной эволюции, к посещению тех кругов, где можно к ней приобщиться, а потому они сплошь и рядом предпочитают какую-нибудь неизвестную доныне хозяйку дома, внушающую им надежду на новейшие умственные достижения, поскольку надежда на тех дам, что до сих пор долгое время господствовали в свете, потускнела и поблекла, да и вообще, их сильные и слабые стороны всем известны, так что эти дамы уже не производят прежнего впечатления. И каждая эпоха воплощается в новых женщинах, в новом кругу женщин, которые тесно связаны с тем, что в этот момент привлекает самоновейших любопытствующих, и, кажется, появляются, нарядные, только в этот самый момент как незнакомый род или вид, порожденный последним потопом, – неотразимые красавицы каждого нового Консулата, каждой новой Директории[114]

. Но сплошь и рядом новые хозяйки салонов уподобляются некоторым государственным деятелям, которые впервые добились министерского поста, а до того сорок лет безуспешно стучались во все двери; эти женщины были неизвестны в свете, но все-таки уже очень давно принимали у себя, за неимением лучшего, «немногих верных друзей». Конечно, бывает по-разному; когда, явив нам одного за другим Бакста, Нижинского, Бенуа, гениального Стравинского

[115]

, в момент чудодейственного расцвета «Русских балетов» нам предстала юная крестная всех этих новых великих людей, княгиня Юрбелетьева[116], чью голову венчала огромная колышущаяся эгретка, еще неведомая парижанкам (которые тут же стали пытаться ее скопировать), легко было предположить, что это волшебное создание в качестве главной драгоценности привезли в своем необъятном багаже русские танцовщики; но когда рядом с ней, в ее литерной ложе, мы станем видеть на всех представлениях «русских» восседающую подобно настоящей фее г-жу Вердюрен, которую аристократия до сих пор знать не знала, мы сможем ответить светским завсегдатаям, легко поверившим, будто г-жа Вердюрен нагрянула к нам с труппой Дягилева, что эта дама жила здесь во все времена, претерпела разные метаморфозы, и нынешняя отличается от предыдущих только тем, что лишь после этого, последнего, преображения Хозяйка впервые вступила на верный путь к успеху, которого так долго ждала понапрасну, и все быстрее и быстрее движется по этому пути вперед. Что до г-жи Сванн, она, конечно, тоже представляла собой новость, правда, не имевшую столь массового резонанса. Ее салон кристаллизовался вокруг одного-единственного человека, да и то умирающего, который внезапно, когда его талант уже клонился к закату, вышел из неизвестности и достиг истинной славы. Книгами Берготта увлекались очень многие. Целыми днями он сидел, выставленный напоказ, у г-жи Сванн, нашептывавшей влиятельному человеку: «Я с ним поговорю, он напишет для вас статью». И он был вполне на это способен, мог даже написать одноактную пьеску для г-жи Сванн. Теперь, когда смерть приближалась, он чувствовал себя чуть лучше, чем в те времена, когда приезжал справляться о здоровье бабушки. Сильные боли принудили его к соблюдению диеты. Болезнь – самый авторитетный врач: доброте и знаниям мы только обещаем, а повинуемся мы страданию.