Содом и Гоморра

В ту эпоху произошли некоторые перемены, о которых стоит упомянуть хотя бы потому, что их всегда можно наблюдать в важные исторические моменты. В то самое время, когда я писал Жильберте, герцог Германтский, едва вернувшись с бала-маскарада и еще не сняв шлема, вспомнил, что назавтра ему уж точно придется соблюдать официальный траур, и решил на неделю ускорить предстоявший ему отъезд на воды. Когда он вернулся оттуда три недели спустя (здесь мы забегаем вперед, потому что я только что дописал письмо Жильберте), его друзья, помнившие, что вначале он был совершенно равнодушен к делу Дрейфуса, а затем стал яростным антидрейфусаром, онемели от изумления, услыхав из его уст (как будто воздействие целебных вод не ограничилось мочевым пузырем): «Что ж, дело будет пересмотрено и его оправдают; нельзя же осудить человека, если против него ровным счетом ничего нет. Свет не видывал такого старого идиота, как Фробервиль! Офицер, который готовит французов к войне, то есть к самой настоящей бойне! Ну и времена!» А дело в том, что перед этим герцог Германтский познакомился на водах с тремя очаровательными дамами (одной итальянской принцессой и двумя ее свояченицами). Он услыхал несколько слов, которыми они обменивались по поводу прочитанных книг, а также пьесы, которую играли в казино, и сразу же понял, что перед ним женщины необыкновенного ума, которые, по его выражению, ему не по зубам. Тем более был он счастлив, когда принцесса пригласила его на бридж. Едва войдя, он сразу объявил в пылу своего лишенного оттенков антидрейфусарства: «Что ж, нам перестали толковать о пересмотре дела этого хваленого Дрейфуса», но каково же было его изумление, когда принцесса и ее свояченицы возразили: «Мы к этому близки как никогда прежде. Нельзя же держать на каторге человека, который ничего не сделал». – «Как? Как?» – пролепетал герцог, словно услыхал обидное прозвище, которое употребляют все в этом доме, потешаясь над человеком, которого он до сих пор считал умницей. Но проходит несколько дней, и вот уже малодушный подражатель, сам не понимая почему, кричит: «Эй, балда!» великому артисту, которого так называют другие, – вот так и герцог, еще стесняясь новой привычки, уже повторял: «В самом деле, против него же ничего нет!» Три очаровательные дамы считали, что он недостаточно быстро усваивает урок, и усиливали давление: «В сущности, ни один умный человек и не верил никогда, что у них хоть что-то есть!» Всякий раз, когда всплывала новая «сокрушительная» улика и герцог в надежде, что теперь-то три дамы обратятся в его веру, приходил рассказать им новый факт, они весело смеялись и при помощи весьма изощренной диалектики запросто доказывали ему, что новый аргумент ничего не стоит и вообще смехотворен. Герцог вернулся в Париж ярым дрейфусаром. И мы, конечно, не станем утверждать, что в этом случае три очаровательные дамы не были носительницами истины. Но заметим, что если вы лет десять не виделись с каким-нибудь знакомым, наделенным твердыми убеждениями, то, скорее всего, появившаяся в кругу его общения супружеская пара (и муж, и жена большие умницы) или какая-нибудь одинокая очаровательная дама в считаные месяцы добились того, что убеждения его диаметрально переменились. И кстати, многие страны ведут себя, как этот вполне искренний человек: вы видели, как они пылают ненавистью к какому-нибудь народу, а спустя полгода их чувства переменились, и вот уже враги и союзники поменялись местами.