Соколиный рубеж

– Выходи из колонны, вперед, – ткнул я Фолькмана в спину и тотчас обнял Тильду покрепче, оберегая от толчков со всех сторон и заметив на наших антеннах молитвенные лоскутки грязно-белых платков, рукавов, рубашонок, вероятно, привязанных взятыми на борт мужиками и бабами.

Содрогнувшиеся по цепочке машины всхрапнули и остановились. Фолькман въехал на плоское темя холма и едва уловимым движением затормозил. Фенненкольд, Ханн и Хандшуг, прикрывая ладонями от закатного солнца глаза, неотрывно смотрели вперед – на обожженную каким-то апокалиптическим свечением, кроваво-алую, закатную пустыню.

Переползающая поле жирная змея распухала по мере своего удаления, как будто что-то переваривая, удавьими глотками, сокращениями проталкивая вглубь; головы же и вовсе у нее уже не было – не отрезали, а размозжили большим молотком.

– Я сейчас, – тронул я руку Тильды и толкнулся наружу.

За раздавленной и расплывавшейся головою колонны золотилось пустое шоссе – на нем виднелись темные, похожие на копны сена бугорки. Вглядевшись, я увидел вереницу поблескивающих бронзовых жуков.

– Янки, Герман! Приехали! – сказал повеселевшим голосом подрагивающий от озноба Хандшуг, протягивая мне кургузый цейсовский бинокль.

Я разглядел не виданные прежде, показавшиеся мне какими-то инопланетными танки – с похожими на черепашьи панцири литыми корпусами и маленькими обтекаемыми башнями, в отличие от наших приземистых колоссов брезгливо вознесенные над прахом. На самом горизонте алели в черной кипени садов черепичные крыши старинного Писека. Пылающий пфенниг закатного солнца стоял на ребре. Упершиеся скопом в незримый волнолом подводчики и пешие сворачивали в поле, сгоняли с дороги быков и коров и не растекались, густились, с понурой покорностью жались друг к другу, как всякое стадо, которое чует пределы отведенного места для жизни.

Нам оставалось только ждать, как погорельцам в очереди за бесплатным супом. Я вернулся к жене.

– Ну что, хозяин, попрощаемся? – со свойственной ему волшебной быстротой фельдфебель Гюнтер Фолькман уже облачился в брезентовый пыльник, упрятал под полой холеный автомат, нахлобучил какую-то серую кепку с ушами, закинул за спину разгрузочный рюкзак. Ничего не гремело на нем, ни единой жестянки. – В лагерь я не пойду – я и так в нем всю жизнь.

– Значит, в Грац? – спросил я со смешанным чувством равнодушия и зависти. – Смотри, может, в лагере будешь целее.

– Может статься и так. Только очень уж тянет меня в этот лес, – кивнул он на девять часов. – Я и дальше бы с вами пошел – вы мне жизнь подарили, только я уж ничем вам помочь не могу. Я вам пожелаю… ну, в общем, сами знаете чего. Чтоб жена ваша счастливо разродилась на чистой постели, а то нынче и на благородных особах – всяких вшей и козявок что блох на бродячей собаке. Вы, конечно, мальчишек хотите…

– Прощай. – Я пожал его лапищу.

Все, кто шел перед нами, были выгнаны в поле – на дороге осталась лишь кривая цепочка повозок со скарбом.

– Берите белый флаг, – сказал я троице изнывших в ожидании офицеров.

Приросшая к сиденью Тильда смотрела на меня голодными и жадно-беспокойными глазами. Я не чувствовал смертного страха, возбуждения, надежды, значительности роковой минуты, в которую для нас должно решиться все, – ничего, кроме необходимости неуклонно идти к головному танку американцев. Позорная белая тряпка свисала в безветрии с древка, как язык запаленной собаки. Солнце било в глаза, и во встречном потоке лучей все являлось мне черным – как будто бы оплавленная в солнце танковая башня и фигуры солдат на броне. Но вот уж стало видно окольцованную пятиконечную звезду, над ней же – унылый бездонный зрачок короткой, как будто обрезанной пушки. И в тот же миг с полдюжины солдат рванулось нам навстречу, напоказ наливаясь угрожающей силой и, конечно, с винтовками наизготовку. Чумазые потные лица распертых здоровьем мужчин белой расы.

– Руки верх! Руки! Руки! Покажите нам руки! – на скверном немецком прихлынули ячеистые каски, карабины, оливковые куртки и ботинки.

– Спокойно, солдат! – крикнул я на английском, с омерзением почуяв, как срывается на торопливый просительный писк мой железный, презрительный голос. – Вот, вот наши руки! Мы – парламентеры! Где ваш командир?

Они подошли к нам в упор: глаза их были переполнены звериным любопытством, на лицах загустело выражение господского самодовольства и напряженного внимания охотника, держащего палец на спуске.

– Эй, немцы, идите сюда! Пропусти-ка их, Райбен! – крикнул кто-то из танка и свыше.

Я подступил к литой громаде «шермана» и приниженно глянул на восседавшего на башне магараджу в каком-то фантастическом рогатом танкошлеме и с лицом неумолимого ацтекского жреца.

– Я – полковник люфтваффе Герман Иероним Хеннинг Борх, – отчеканил я, кинув пустотелую руку к виску. – Веду колонну личного состава пятьдесят второй воздушной истребительной эскадры. Продвигаемся к Писеку с целью сдаться американским войскам. В моих машинах свыше тысячи гражданских лиц, бегущих от большевиков, и половина из них – женщины и дети.