Сократ

Дидона, думая, что этим словом он выразил удовлетворение ее лаской, вспыхнула от радости, присосалась губами к его ладони, словно хищная ласочка.

– Да, Сицилия, – с облегчением промолвил Платон. – Ты что, перепутала? Не знаешь, где у меня губы?

Она поцеловала его в губы:

– Я тебя не мучаю?

Теперь, через ткань своего хитона и ее тоненького пеплоса, он ощутил сосцы ее твердых грудей на своей груди.

– Нет. От тебя мне ничего не больно.

– Я тебя исцеляю?

– Моя болезнь – это болезнь души, и преодолеть ее я должен сам. Но ты смягчаешь ее неистовство.

– Моя душа тоже больна, – сказала Дидона. – Не наказывай меня за то, что я скажу…

– Ты отлично знаешь – я обращаюсь с тобой не как с рабыней. Ты моя приятельница. Сладкая моя подружка.

– Но ты, дорогой, не смягчаешь моих страданий – ты углубляешь их. Показал мне, что такое счастье. А ведь для меня-то это только призрак счастья…

Дидона встала. Пеплос ее был красно-коричневого цвета, как ствол пинии. В волосы вплетена зеленая лента. В уши вколоты золотые подвески, и в этих подвесках было то же беспокойство, что и в самой Дидоне. Красивая она и, кажется, уже знает о своей красоте, подумал Платон и сказал:

– Призрак, вздыхаешь ты? Но и призраки – неотъемлемая часть жизни. Порой они даже прекраснее действительности.

Глаза Дидоны вспыхнули затаенным гневом.

– Чем прекраснее призрак, тем горше жить после того, как он исчезнет…

Платон нахмурился:

– Ты жалеешь, что я взял тебя к себе?

– И да, и нет. – Дидона не совладала с собой. – Ты, счастливый, сыплешь мне крохи своего счастья, словно зерна твоим горлицам. Долго приходится мне ворковать, пока дождусь…

И здесь Сократ, подумал Платон. Как точно видит старик этих людей! Голос Платона оставался спокойным, ласковым:

– По-твоему, я дурной человек, моя Дидона?

– Нет, клянусь Афродитой!

– Значит – хороший?

– Да.

– Но ведь и хороший человек не может сделать все, что кажется хорошим другим. Есть вещи, красавица моя, которые можно изменить, и такие, которые должны оставаться как есть.

Дидона поняла. Раб останется рабом. Господин – господином. И он меня понял: я позволила себе слишком много. Он подарил мне прекраснейший призрак, а я недовольна. Но что ждет меня завтра? Как не думать об этом? Как не страшиться?..

– Темнеет, – сказала она. – Желаешь, чтобы я зажгла свет?

– Зажги.

Дидона послушно вышла. Вернулась с горящей лучиной, зажгла от нее все масляные светильники в канделябрах. Взглянула на Платона. Хитон был лишь немногим белее его лица. Боль возвращалась. Он водил рукой по лицу, словно воскрешая ее поцелуи. Они ведь – последние… Бедная моя Дидона!

11

День в постели, ночь в постели, в сладостном покое, нежные заботы Дидоны – и Платону полегчало. Ванна, легкий массаж всего тела, вкусный завтрак – и он больше не ложился.

Вышел в перистиль, где привык отдыхать. Сел в кресло под сенью колоннады. Это было его любимое место в доме. Сюда приказывал он принести столик и принадлежности для письма, здесь, вдыхая аромат роз, он записывал свои размышления, здесь овладевал мыслями Сократа, придавая им свою форму и выстраивая их в цельные литературные произведения.

Так и сегодня. Он искал свое отношение к тому, что говорил Сократ о своей боли, к тому тяжкому долгу, какой Платон видел для себя в этом завете. Анализировал – без успеха. Из какой дали видит Сократ необходимые изменения в устройстве государства! Похоже, он хочет представить себе государство без рабов. Но разве это возможно? Кто же тогда будет работать? Из какого отдаления смотрит этот старик… Платон повертел в руках тростниковое перо: или он прозревает далеко? Платон усмехнулся, ответил себе: в детство впадает старый…

Холодно. Почему опять стало холодно? Неужели я снова в его каменной темнице? Да что же это – я все время возвращаюсь к нему?..

На короткий дорийский хитон набросил длинную хламиду, пестро расшитую птицами. Не думать! Не думать! Думать – больно. Мучительно.

Уставился на плещущий фонтан. С детства любил его. Называл «чудесным братцем». Фонтан тихонько шелестел, поворачивая по ветру свой переливчатый султан, орошал цветы. В дымке брызг, окутавшей его, играла радуга.

Платон рос среди красоты. Все вещи в доме, декоративные и полезные, были произведениями искусства. Они освобождали его от страха перед пустым пространством. Их форма, цвет, изображения фигур и целых сцен из древних преданий будили в нем воображение, дарили богатство мысли.

Юношей он любил эти предания. Искал в них глубокий смысл. Они воплощали для него тайны возникновения и существования земли и жизни на ней. Воплощали тайны в судьбах богов и титанов, сходных с человеческими судьбами благодаря смешению нереального с реальным.

Куда ни падал взор – на занавес, мозаику, живопись; чего ни касалась рука – чаши, светильника, ларца для хранения драгоценностей, – всюду встречались крылатый Гермес, Пегас, Эрот, герои в схватке с чудовищами и друг с другом. Что ни бог, ни божок – лесной ли, водяной или горные демоны, сатиры и нимфы, – то частица человеческой жизни, драма или трагедия, переживаемые смертными…