Сокровище пути

Аяна стояла и чувствовала, как гулко бьётся её сердце. Как-то раз, когда ей показалось, что у неё уже получаются эти узелки, она вышила их целую кучу. Они должны были изображать снежинки на вышивке. Аяна удовлетворённо посмотрела тогда на пяльцы и потянула нитку, и все узелки распустились, а нить вытянулась за иглой. Как она плакала тогда от обиды! Как она билась потом, пытаясь всё же научиться! Но после, когда она всё-таки освоила их, ей стало скучно. Она использовала их в вышивках, но никак не выделяла. Они были себе и были.

Тави был не таким, как те ублюдки в Хасэ-Даге. Он не хотел добиться своего любым путём. Аяна была для него как тот сложный узелок, и он не понимал, почему у него не выходит. Как только у него начнёт получаться, он потеряет интерес. И тогда отпустит её. Но это будет означать...

Она вспомнила его палец на губах и еле подавила приступ тошноты.

До того, как он прикоснулся к ней, она не осознавала отчётливо, чем занимаются племянницы в доме радости. Это было для неё как одно из сказаний о битвах и героях. Те сказания обрели плоть, когда она впервые увидела, что один человек избивает другого до крови.

После прикосновения Тави рассказ Джин тоже обрёл плоть. Она не понимала, как девушки могут идти на это. Не понимала.

Она лучше убьёт себя, чем...

Нет. Тогда Кимат останется совсем один.

Она не может отвергать Тави, потому что тогда он не отстанет. Он будет держать её тут взаперти.

Но она не может позволить ему касаться себя. Она не сможет жить. Это осквернит её.

Свет падал на скоблёные доски пола через два мутноватых окошка, подсвечивая пылинки.

– Тебе холодно?

– Теперь нет. Конда, а мы с тобой сгорели или осквернили себя?

– Мммм... Не уверен. Думаю, сгорели. Надо удостовериться. Дай мне немного времени, и проверим снова.

– У вас тут тесно. Я думала, у вас просторнее.

– Самая просторная каюта – у капитана Эрланта. Это прямо над нами. У него там большие окна и отличный вид на море. Мы заключаем там часть сделок, поэтому его каюта производит впечатление. Прямо как мой камзол. Или твой новый кафтан. Покажи мне его. Я не разглядел вчера.

Она показала.

– Аяна, его же не носят на голое тело.

– Да? Тогда я снимаю.

– Погоди... А, чёрт. Снимай. Иди сюда.

«Фидиндо» еле заметно покачивался на спокойных волнах затона. Пылинки оседали на пол.

– Нет, определённо, сгорели. У того, кто может назвать это осквернением, явно рассудок помутился.

Конда. Конда. Где же ты... Теперь понятно, как это можно назвать «осквернением». Многое стало гораздо понятнее за эти полтора года. К лучшему ли это?

Думай, Аяна. Думай.

Перед глазами стояло окошко каюты «Фидиндо», и Конда склонился над столом, над расписанием занятий в учебном дворе. У него были широкие плечи и узкая талия, и Аяна не могла отвести от него глаз.

Она моргнула пару раз, отгоняя видение. Тави почувствует ложь? Или будет видеть то, что она захочет ему показать?

Ей нужно показать ему, что у него почти получилось.

А потом, как та нитка в холсте, успеть ускользнуть, как только он хоть чуть-чуть ослабит внимание.

И тогда она будет свободна.

Она стояла на краю обрыва, и из под ног вылетали камни.

– Мне кажется, что я слишком мало тебя знаю, господин, – сказала она. – Если бы я узнала тебя получше, возможно, я бы не так рвалась выйти отсюда. Но я слишком мало знаю тебя.

Она вздохнула. Куда приведёт её эта осыпающаяся тропка? Время покажет.

56. Птички в клетках

– Госпожа изволит пожелать чего-нибудь?

– Изволит. Кин, принеси мне ещё тех персиков. Их нужно почистить и нарезать кусочками. Кимату они понравились.

Поздние августовские персики были несравненно хороши. Их везли с севера, и ящики с соломой, в которой их перевозили, по пути постоянно опускали в холодные ручьи.

Кимат любил сладкие фрукты. Ради них он отрывал ручки от опоры и даже делал пару неуверенных шагов, пытаясь дотянуться до мисочки. Аяна смеялась над его попытками ходить, но и гордилась одновременно.

Каждый день длился бесконечно. Эти четыре недели тянулись как четыре года. Тави приходил к ней каждые два-три дня, и шёл за ней, пока она гуляла по тенистым тропинкам, стояла под деревьями на мостиках и кидала корм разноцветным рыбам, которые так нравились Кимату.

Мама говорила про стебли власки, которые должны были размякнуть от холодных туманов осени: «Недолежит, руки расцарапает, перележит – в гниль превратится». Аяна смотрела на Тави и думала, как же определить, что и когда говорить и делать? У неё болела голова от постоянного обдумывания своих слов. Её мутило от того, что этот мужчина смотрел на неё и думал, будто она постепенно оттаивает, смиряется со своей новой судьбой, которую он определил для неё.