Солдат императора

— Не мямлить! — рявкнул Курт. — Как обычно! У тебя оружия, как шишек на ёлке! Разберешься как! Чучела соломенные в лагере знатно кромсал, и тут разберешься! Ничего сложного. Ты всё умеешь! Да-а-а-а-вай, сукин кот! Убей эту шлюху! Прямо сейчас!!! Делай!!! Да!!! — заорал он мне в лицо, слегка приседая, и тряся головой. — Коли суку! Выпотроши до конца, отрежь башку и сиськи отрежь!!! Твою мать, говно кошачье, свинская собака, ослиный хер!!! Убива-а-а-а-й! — тут господин ротмистр неожиданно заговорил совсем тихо и даже ласково, обняв меня за шею, так что его рифленая латная рука скрипнула вороненой сталью по моему горжету. — Парень, так ей же больно. Посмотри, как она мучается. Не хотел бы я так отходить с выпущенными кишками. Так ведь можно долго помирать, я знаю. Смотри, как ручкой сучит, ты смотри, смотри! Потрошки с земельки собирает. В животик вернуть пытается… помоги ей. Добей. За что ей вот так-то… тебе не жалко Божью тварь, а? Хрен знает, что её принесло, может её гаскончик какой хорошо трахал, а мы их сегодня мно-о-о-го положили, так она отомстить решила? Так мы это понять можем, за такое презирать нельзя, не-е-е-ет. Подари легкую смерть, не мучай. Ты же не жестокий человек, Пауль, я же вижу. Или тебе вот так убивать нравится? Чтобы долго-долго жизнь уходила? По капельке? — Курт отпустил меня, совсем ошалевшего от тех кошмарных вещей, что изрекал его медоточивый, тихий голос.

Он отошел на два шага и присел возле натужно корчившейся в пыли молодой крестьянки. Помолчал. Посмотрел на неё, нежно гладя густые черные волосы, худенькие щеки, длинную сильную шею, на которой, слабея с каждой минутой, билась синяя жилка. Потом его взор вновь впился в меня, как-то просветлев и исполнившись понимания. Голос его обрел былую силу и звенел от восторга, причем, невозможно было понять издевается он или говорит серьезно:

— Слушай, брат! А может ты не о том вовсе? А я, болван и не понял? Ты её трахнуть хочешь напоследок, так? Чтоб значит последнюю радость подарить? Чтоб, значит, вспомнила напоследок своего гаскончика, если вообще был такой? Или чтобы улетела душенька на небо и всем там рассказала, что у нас у ландскнехтов хрен куда как лучше французского? — тут он снова вскочил и подошел ко мне, потирая ладони, одетые все еще в боевые рукавицы, отчего раздавался то и дело нервический стальной скрежет.

— Ну, это я понимаю! Ну, молодец! Настоящий солдат! У меня самого после боя такой стояк, что штаны рвутся. Иногда, кажется, дерево в дупло поимею, честное слово! А тут девка молоденькая! Теплая! Живая! Пока ещё. Не рожалая, видать, так что дырочка узенькая, такую драть ой как приятно! — он обвел глазами полукруг солдат, подкрутил усы. — А что, парни, Пауль то наш, совсем не простой мужик! С понятием. Ну, давай, чего встал? Распускай гульф, и засаживай ей. Давай, мы посмотрим. А там и сами пройдемся. Или ты один хочешь? Имеешь право, девка твоя по всем понятиям. Трахни её, трахни. Это ничего что кровища, так даже веселее! Что-то ты бледноват, приятель… что, все к херу отлило? Стояк мучает? Так спусти лишнего, не бойся, это приятно. — Он снова взял меня за шею, на этот раз двумя руками и жарко зашептал, растягивая слова: — Ну что, голубок, теряешься? Хочешь — запрыгивай! Вставь ей! Хочешь ведь? Хочешь? — я был почти без памяти от ужаса, стыда и гадливости, ошметков воли моей хватило только чтобы судорожно сглотнуть и отрицательно потрясти головой.

— А раз не хочешь. — он даже не закричал — завыл: — так добей сучку, чтобы не мучилась!!! Ты, тварь, что слепой?! Не видишь как ей больно?! Кишки наружу!!! Зарежь её, или потом гореть тебе в аду и будь ты проклят!

Я неверною рукой освободился от железный куртовых объятий и подошел к распростертой жертве. Ноги подкашивались, перед глазами плавали разноцветные пятна. Против желания глаза мои снова встретились с глазами несчастной.

Я содрогнулся от страшной, нечеловеческой бездны страдания, что излились в меня оттуда. Какие бы грехи она не совершила, в этом персональном чистилище под ногами жестоких наемников она искупила всё сторицей.

Губы её слабо шевельнулись. Раз. Другой. Наконец, девушка смогла выдавить из себя хриплый шепот. Моих скудных познаний в итальянском вполне хватило, чтобы понять: — убей, убей, убей, убей, — шептала она, содрогаясь в рыданиях, а я шепнул в ответ: — прости, прости меня, если сможешь, прости…

И поднял спадон.

Твёрдая, бездушная сталь широкого пассаусского клинка с хрустом вспорола податливую плоть под левой грудью и уверенно нашла сердце. Девушка, чьего имени я не знал и не узнаю никогда. Девушка, которая неизвестными путями рока попала между жерновов войны, последний раз мучительно изогнулась, вздохнула облегченно и умерла.

А с ней умер и я. Студент Академии, веселый завсегдатай разудалых пирушек, немного мечтатель, писавший когда-то неплохие стихи, любимец женщин, любитель задушевных бесед в хорошей компании, добрый и незлобивый человек Этиль Аллинар умирал на чужой земле, содрогаясь от вонючей желчной рвоты, стоя на коленях перед телом убитой им крестьянки.