Солдат императора

Мы с вами знаем, читали и видели, что толпе необязательно собираться в одном месте. Толпа легко заражает огромные пространства, так что вечером засыпаешь частицей единого народа в могучей державе, а просыпаешься сам по себе – неделимый атом среди роящейся толпы.

Нам легко судить, а вот испанец этого не знал, а оттого очень боялся, поминутно ежась не то от страха, не то от омерзения. Ведь он первый раз в жизни видел со стороны, что делают толпообразованные индивиды, не имеющие ни собственного разума, ни персональной ответственности. Хуже всего было то, что он твердо знал, что не раз и не два с удовольствием поддавался пьянящему чувству ложного единения. И ненавидел себя за это. Теперь ненавидел. И было ему непереносимо стыдно. За себя и за своих братьев по оружию.

«Что я наделал? Что я делал?! Что все мы натворили?! Как это остановить и как предотвратить в будущем?! Здесь ли мне место?!»

Риторика, риторика. Лишняя на войне вещь. На войне не нужны вопросы без ответов, на войне нужно быстрое и решительное действие. Желательно без раздумий. Командование пускай думает, у него голова большая.

Судьба решила напомнить Франциско, кто он и где он, подкинув справа по курсу тело неконвенционного вида.

Тело сидело, привалясь к мазаной стене. Наш герой заприметил его, решил сперва, что это просто очередной труп – великое дело, их тут сотни, – и нацелился проехать мимо. Оказавшись ближе, он отметил, что тело, во-первых, живое, во-вторых, по национальности не турецкое и не тунисское. Скорее всего, германское, ландскнехтское скорее всего.

И что бы ему тут делать? Франциско на глазах превратился из рефлексирующего нытика в собранного военного на вражеской территории. Он взял меч наотлет, легким движением корпуса остановил вышколенного коня и внимательно огляделся. Ведь если дано поврежденное тело соратника, значит, те, кто его повредил, могут сидеть рядышком, подкарауливая сердобольного самаритянина. С хреновыми намерениями подкарауливая, надо ли пояснять!

Вроде бы все спокойно. Вопли, грохот, бах-ба-бах, псевдопчелиный гул на фоне. Но ни шороха подозрительного, ни скрипа железного, ни взгляда злого. Такие вещи испанец привык ощущать шкуркой, копчиком. Иначе не прожил бы так долго.

Нет гарантии, что хитрый враг еще хитрее опытного испанца и так ловко притаился? Что же. Товарищу он помочь обязан, а если коварный неприятель рядом, придется подыграть. Пока он наготове, легкой добычи тем гипотетическим парням не обломится.

Невесомое трение шенкелей, и конь шагает вперед. Франциско по-голубиному силится заглянуть себе за спину, не уставая ворочать головой.

Всё ближе.

У стены точно ландскнехт, такой наряд и такой доспех ни с чем не спутаешь. Левая рука закрывает брюшину кирасы, правая покоится на рукояти двуручного меча. Голова в штурмхаубе упала вперед, насколько позволяет сопряжение подбородника и стального ворота.

Еще один четвероногий шаг.

Никто не пытается выскочить стремительно и стремительно сделать гадость.

Хотя предчувствия все равно самые пакостные.

Конь подходит всё ближе.

Ну?!

Никого. И слава богу. Но бдительности не терять! Глаза растопырить!

Лошадка спокойна. Вроде бы никого. Был бы кто плохой, натасканное боевое животное давно бы забеспокоилось.

Фу-ух… Кто тут у нас?

Мама дорогая!

Пакостные предчувствия оправдались в самом неожиданном и оттого еще более пакостном варианте.

Не перепутать. Этот спадон и этот доспех может быть у одного человека во всей армии.

Пауль! Пауль Гульди!!! Как же так?!

Стремительный соскок, резкие и ненужные движения рук… На колени пред другом, и во весь голос:

– Пауль! Пауль! Пауль! Ты слышишь?! Что с тобой, Пауль! Не вздумай умирать!!! Что, черт возьми, с тобой?! Ты жив?! Скажи что-нибудь! Пауль!

Ландскнехт медленно, словно нехотя поднял голову. Неверной рукой отщелкнул подбородник и бросил шлем наземь. Глянул в лицо испанца и очень тихо сказал:

– Я. Пауль. Уже сколько лет как Пауль. – Голос какой-то шипящий. Лицо серое, под стать цвету глаз. Даже красиво.

– Жив, пресвятая Дева! Сейчас я тебя вытащу, потерпи! И не молчи, брат, что с тобой?! – Франциско, неловко лязгая латами о латы, пытается обнять ландскнехта. Не то от радости, не то чтобы поднять и отвести к коню.

– Что со мной? Я убит, брат. – Гульди слабо, но неуклонно отстраняет испанца. – Я. Убит. Отвоевался.

– Ты что несешь?! Дурак, лучше помолчи, сейчас я дам тебе воды, у меня есть! – Франциско делает страшные глаза, не верит и яростно трясет головой, так что плюмаж смешно колышется.

Гульди просто отнял левую рукавицу от кирасы, коротко показав подбородком вниз. Глаза, впрочем, не отрывались от испанца, будто он боялся увидеть то, что увидел его друг.

Прямо над поясничной пластиной зияла круглая дюймовая дыра, грубо разворотившая изящество мелкорифленого металла – привет уходившей эпохи. Де Овилла только тогда понял, что ландскнехт сидит в луже крови, которая толчками продолжала струиться из-под подола.