Солдаты мира

— Устал? — тихонько спросил Колька, укладывая под голову сумку с магазинами. — Это с непривычки. У меня после первого караула тоже гудели ноги. А теперь хоть бы хны. Сахару хочешь? Газарян угостил.

Родион бросил под язык холодный кусок сахару, облепленный хлебными крошками, и украдкой скосил глаза на Кольку. Того никогда не смущало, что за ним подглядывают, но лицо его при этом делалось участливым: ему казалось, что сейчас его о чем-нибудь попросят.

— Ты спи, Коля. Скоро твоя смена, — сказал Родион.

— Не хочется что-то. Перед караулом выспался.

— Вот и зиме конец, рядовой Фомин. С первым марта тебя.

— И правда. Я еще на посту весну учуял. Воздух слаще стал. Дома, поди, все поле в черных плешинах земли. Черноземом запахло, — улыбнулся Колька.

— Ты куда после армии?

— В село, а то куда же? Мамке одной трудно теперь. Бабка у нас померла. Хорошо бы опять почтальоном. В каждой избе ты желанный гость. Сейчас Пашка Рюмин вместо меня. Беспутный дылда. Мама писала, что он как-то по пьяному делу сумку с письмами потерял.

— Друзья-то у тебя есть?

— Хоть пруд пруди. Все село. А самый главный друг у меня Мишка Воробьев. Наши дома впритык. Его черемуха в мое окно цвет осыпает. Мамка замучилась подметать.

К Родиону пришло странное чувство, будто Колька не о себе рассказывает, а его хвалит за что-то и утешает. Радостно было еще и потому, что Колька уже не стеснялся его, а говорил ему те же слова и тем же голосом, что и остальным ребятам. «А может, он всегда так относился ко мне? — подумал Родион. — И все мое подозрение к нему происходило оттого, что я слишком много значения придавал этому подозрению?» Он осторожно поглядел на сержанта Телятина: тот, расстегнув ворот шинели и прихлебывая чай из алюминиевой кружки, задумчиво слушал Кольку. Родиона всегда удивляло, что ребята во взводе жадно любят слушать друг друга и никогда не стыдятся откровенности. Даже ему эти рассказы не казались глупой сентиментальщиной или трепом, хотя он понимал, что в других обстоятельствах они выглядели бы для него именно так. Чем нелепее было воспоминание, тем ближе к сердцу оно принималось.

Колька так и не заснул: вес рассказывал о своей деревне, о всяких житейских историях, словно боялся, что следующей вот такой минуты, когда его слушают все, может и не быть. Его с неохотой прервал сержант Телятин.

— Смена, подъем! Выходи на улицу.

Колька вскочил с нар и, застегнув ремень, выхватил из пирамиды автомат.

— До встречи, Коля. Захочешь спать — три виски снегом, — с улыбкой сказал ему Родион.

Когда Колька, махнув рукавицей, вынырнул из палатки, Родион лег на спину и тяжело поплыл в сон. Но краешком сознания он еще успел подумать о том, что хорошо бы когда нибудь вспомнить на грубом холсте эту последнюю зимнюю ночь, эту караульную палатку с гудящей, как майский жук, печкой и щелястыми нарами, на которых так сладко спится, что надо постараться не забыть позу вон того солдата, что немигающе вперился в огонь, запомнить вздрагивающие красные блики этого огня на холодных стволах автоматов…

Возвратившись после наряда в палатку своего взвода, Родион удивился чистоте и торжественности, которая лежала на всем, даже на лицах ребят. «С чего бы это?» — насторожился он, и сердце его почему-то защемило. В глазах и жестах солдат сквозила та всезнающая многозначительность, которая всегда выдает неопытных заговорщиков. Не успел Родион поставить автомат в пирамиду, как ребята по команде Большакова плотной шеренгой выросли вдоль матрацев и жахнули разом: «Здравия желаем, рядовой Цветков! Поздравляем с днем рождения!»

Родион испуганно шагнул к выходу и долго ничего не мог сообразить. «Какой день рождения?» — чуть не крикнул он, по почему-то сдержался. Только растерянно перебегал с одного лица на другое.

— Мы едва не проморгали твои именины, — с сияющей улыбкой подошел к нему Большаков. — Хорошо, что вчера вечером заглянул в журнал. Нижу: напротив твоей фамилии стоит первое марта. Я бегом к Газаряну. Он кой-чего сообразил. Ребята в вещмешках порылись. Раздевайся, гулять будем.

Лицо Большакова, а вслед за ним и лица остальных ребят, засветились такой счастливой мальчишеской гордостью, что Родион похолодел от мысли, что мог все это испортить. Он бросил шинель и побежал мыться. Колька поливал ему из котелка теплую воду, которая пахла талым снегом.

Где-то за сопками дремуче ухали противотанковые пушки, азартно вскрикивали сорокаствольные орудия: очевидно, соседние полки готовились к ночным стрельбам.

В палатке уже накрыли «стол»: на широком листе фанеры, пришитом сапожными гвоздиками к березовому чурбаку, полукругом росли одиннадцать аккуратных столбиков печенья, возле каждого столбика лежали две конфетки и четыре кусочка сахару. Между банками сгущенки вздымалась банка с земляничным вареньем. На нее старались не смотреть.

В палатку прыгнул ликующий Газарян с огромной сковородкой, укутанной в ватник. Он поставил сковородку в центр стола, загадочно вскинул руки, приняв позу факира, и вдруг молниеносным жестом снял крышку. В нос ударило мясным дурманом.