Соленая купель

Лутатини ни в чем не отставал от своих товарищей. Когда цирюльник закончил над ним операции и снял с него салфетки, он крайне удивился, глядя в зеркало на свое отражение. Совсем еще недавно грязный, измызганный и жалкий, в своих деревянных сабо, он сразу превратился в изящного джентльмена в сером костюме, в белом воротничке, с темно-коричневым галстуком, сверкающим золотой булавкой. Загорелое и гладко выбритое лицо стало более мужественным, чем было раньше, до плавания, а подстриженные черные густые волосы с косым пробором, зачесанные немного назад, открывали его высокий и умный лоб. На тонких губах невольно заиграла восторженная улыбка. На момент он почувствовал свое превосходство над остальными матросами.

Возвращаясь с матросами в бординг-хаус, Лутатини радостно ощущал твердость земли, загроможденной этажами каменных домов. Ноги его, обутые в блестящие ботинки, уверенно шагали по широким плитам тротуара. Корпус его выпрямился. Никогда раньше жизнь так не улыбалась ему. Он готов был обнимать и целовать встречающихся голландцев — такими милыми казались они. А их певучая горловая речь вливалась в уши, как ласкающая мелодия.

— Теперь, друзья, должны мы немножко отдохнуть, как полагается порядочным людям, — предложил Гимбо, когда вернулись в бординг-хаус. — А потом можно и по городу погулять.

Все согласились с таким предложением.

Комната, в которой находился Лутатини, была заставлена четырьмя койками. Вся меблировка состояла из одного стола и четырех табуреток. Вместе с ним поселились Кинче, Гимбо и Домбер. Остальные матросы разместились в соседних комнатах, расположенных одна за другой вдоль узкого коридора. Все помещения, несмотря на чистоту, напоминали бы камеры тюрьмы, если бы на окнах были решетки. Но усталый Лутатини, не раздеваясь, с удовольствием повалился на одну из коек и проспал на ней часа полтора, как убитый, без всяких сновидений, пока его не разбудили товарищи. Он порывисто вскочил, оглядываясь. Казалось, что его сейчас позовут на вахту. Но палуба не уходила вверх и вниз, и стены не дрожали, как, бывало, борта на корабле. Он счастливо улыбнулся. Первою мыслью было сейчас же побежать на телеграф и уведомить своих родителей о своем чудесном спасении, но матросы отговорили:

— Какая разница — сию ли минуту дать телеграмму или немного позже? Не стоит разбивать компанию.

Недалеко от порта в Роттердаме есть одна улица, прославленная кабаками и проститутками. По вечерам она заполняется моряками всех частей света. Пришла сюда и команда с погибшего «Ориона».

— Ребята, не смочить ли нам горло пивком? — спросил Гимбо.

Другие сейчас же подхватили:

— Хорошая мысль!

— Только не больше, как по одному стакану.

Кочегар Домбер, который выносил Лутатини из преисподней, как маленького ребенка, сказал, добродушно ухмыляясь:

— Я полагаю, что и наш друг сеньор Лутатини не откажется с нами выпить.

Лутатини не любил спиртных напитков, но сейчас ему хотелось поддержать перед другими свой престиж матроса. Он ответил улыбаясь:

— Да, да, я с удовольствием выпью.

Завернули в ближайший кабак. Когда пиво было подано, каждый взял в руку кружку и, выражая приветствие товарищам, предварительно стукнул ею о стол. Пили медленно, со вкусом.

У буфета на высоких круглых табуретках сидели две накрашенные женщины, болтая ногами. Матросы-малайцы угощали их вином, а они, разговаривая, смеялись ржавыми голосами. Буфет с зеркальной стенкой был украшен живыми цветами, заставлен бутылками разных вин. На прилавке блестели изогнутые никелированные краны, из которых нацеживали пиво.

Один из орионовцев сказал:

— Здесь что-то скучно. Пойдемте лучше туда, где музыка.

Нужно было пройти только полквартала, чтобы попасть в более многолюдный и шумный кабак. Здесь играли музыканты. На фоне звуков, исторгаемых пианино и контрабасом, заливалась скрипка. В табачном дыму разноязычно гудел говор мужчин и женщин, иногда раздавались выкрики, сопровождаемые пьяными жестами. Смешивались национальности: американцы, французы, немцы, китайцы, негры, русские. Все щеголяли костюмами цвета индиго, любимым цветом моряков, пестрыми галстуками, блестящими ботинками, разнообразными кепками. Меньше было матросов в рабочем платье — тех, которые уже пропились до последней монеты. Заходили и военные люди, интернированные Голландией. Они уже побывали на фронтах, участвовали в сражениях, а теперь, в чужой стране, примиренные кабаком, усаживались за одним столом — итальянцы с австрийцами, англичане с немцами, иногда даже пили из одной бутылки, дружески беседуя.

Орионовцы и здесь пили пиво.

Один из них заявил:

— Побывать в Голландии и не попробовать национального ее напитка — преступление.

И, не дожидаясь согласия других, свистнул официантке, женщине в белом фартуке:

— Всем — по рюмке женеверу!

Винные пары возбуждали мозг. Становилось веселее. Все окрашивалось в приятный цвет.

— Оказывается, что мы еще должны пожить на свете!.. — крикнул машинист Пеко.

— Может быть, увидим, чем закончится война… — подхватил рыжеголовый Кинче.

Домбер оживился:

— Восставшая Россия показала хороший пример.