Солнечные дни

— Жертвы? — повторил Загорелов, задумываясь. Он как будто плохо разбирался в этом слове. — На безрассудство я не способен, — наконец сказал он, — а на жертву — не знаю. — Он пожал плечами. — Вот если ты потребуешь от меня, — пояснил он, — чтобы я остался бос и наг и переселился бы с тобою в аркадский шалаш, — на это я не способен.

— Нет ты можешь оставаться богатыми — сказала она, — но сделай для меня вот что: продай все имущество и бежим с тобою. Я люблю тебя, и мне надоело сидеть по уши в обмане. Убежим с тобою! — повторяла она, заглядывая в его глаза с выражением мольбы.

— Куда?

— За границу, в Америку, куда-нибудь! — Она вся прижалась к нему с внезапной надеждой в сердце.

Грустно-озабоченное выражение его лица точно оживило ее. Между тем он долго сидел в задумчивости и молчал. В нем как бы шла некоторая ломка. Она застыла рядом с ним в беспокойном ожидании, придерживая его руку в своих, точно желая передать ему всю свою решительность.

— Нет, я этого не могу сделать, — наконец проговорил он, как бы очнувшись. — Ты знаешь, я не могу жить без дела, а что я буду делать там, в этой Америке? Я боюсь очутиться там в положении клюквы, пересаженной на экватор. И потом, чего ты боишься?

Он заговорил все на ту же тему, пытаясь убедить ее, что бояться им нечего, что никакая нелепая неожиданность не может обрушиться на их головы, раз они умны и осторожны.

Она не могла переломить и одолеть его, и по дороге домой она печально думала о нем: «самоуверен, как мальчик».

В саду она увидела Анфису Аркадьевну и подошла к ней. Та со вниманием читала книгу, шевеля мясистыми губами.

— Ты что же это, голуба, говорила мне, что этого самого Лафре убили? — сказала она. — А он здоровехонек! Вот видишь, — она повела пальцем по странице, — вот видишь! «Ха-ха-ха, засмеялся капитан Лафре»… — прочла она по слогам.

— Лафреньер, — договорила за нее Лидия Алексеевна и замкнутым голосом она добавила: — Его убивают в пятнадцатой главе, а это четырнадцатая.

— Ах, и то правда! — спохватилась Анфиса Аркадьевна. — А я грешным делом перепутала. Я ведь римскую-то цифирь только до двенадцати знаю!

Она замолчала. Лидия Алексеевна внезапно положила ей на плечи обе руки.

— Сестрица, — сказала она жалобно, — вы спрашивали меня, есть ли и у меня Лафре. И знаете что? Скоро у меня их два будет!

Она припала к ней.

— Ну, будет, будет, голуба! — зашептала Анонса Аркадьевна, прижимая ее к себе. — И если я тебя этим самым поганым Лафре обидела, прости ты меня, глупую! Ну, будет, будет, будет!

XXI

Прошла неделя. Был вечер, и потускневшая поверхность Студеной дымилась паром. Жмуркин беспокойно слонялся по берегу, тревожно прислушиваясь к мучительному чувству, пронизывавшему его сердце острою болью. Это чувство точно предостерегало его в чем-то, и, озираясь по своему обыкновению на свой план, он с недоумением думал:

«Чего же я беспокоюсь-то? В плане ведь все аккуратно. Все, как есть! Чего же это я?»

Он был уверен, что в этом отношении все обстоит вполне благополучно, по это сознание нисколько не утешало его теперь, а лишь повергало в недоумение еще большее, и он говорил себе:

«А если все обстоит благополучно, так чего же я волнуюсь? Стало быть не все благополучно, а только я не вижу бреши!»

— Разве же этого не может быть? — спрашивал он себя и уже вслух, разводя руками, бледный и взволнованный.

Он в унынии хватался за виски и снова принимался напряжению думать все о том же, проверяя каждый малейший штрих своего плана. Он уже не думал ни об обладании тою лукавой женщиной, ни о деле своего мщения, как он любил называть свои намерения, а только о своем плане, только о нем одном, точно он заслонил перед ним весь мир, всех и все, точно он придавил его собою, как каменная груда. И внезапно ему стало ясно в то же время, что он уже давно думает только о нем одном, об этом плане, о мечте, точно для него было гораздо важнее доказать себе свою берложью правоспособность, чем осуществить свои намерения на деле.

На минуту ему стало страшно от этого сознания.

«Что же это я все об одном и том же?» — подумал он с тоскою. Он присел на берег и, поглядывая на туманившуюся поверхность реки, решился ни о чем не думать более. Однако, план вставал перед ним снова, как призрак, от которого нельзя было откреститься никакою молитвой, и, забывая свое решение, он думал снова:

«Что же в нем неладно, если так?» Он шевельнулся, разводя руками и снова уходя с головою в свои думы, нахлынувшие на него, как наводнение.

«Постойте, постойте!» — думал он, словно обращаясь к кому-то, кто мешал ему разобраться с должным вниманием в этом потоке дум. И он снова принимался за свои выкладки, шевеля губами.

«Она никому не может сказать, — думал он о Лидии Алексеевне, занятый бесконечной проверкой своего плана. — Никому не может, так как если она выдаст нашу тайну Максиму Сергеевичу, я, лишь только узнаю об этом, сейчас же иду с докладом к Елисею Аркадьевичу. Следовательно, ей нет никакой выгоды обличить меня перед Максимом Сергеевичем».