Солнечные дни

«Как проснусь, тотчас же к становому, — подумал он, закрывая голову одеялом. В его голове словно что-то возилось. — Я тебе покажу! Я тебе покажу, голубчик! — сердито думал он о Жмуркине. — А какую это вещь он мне подбросил? — вдруг задал он себе вопрос. — Все-таки ее не мешало бы устранить. Если это только возможно, конечно», сейчас же добавил он мысленно, точно желая убедить себя, что в этой вещи все же нет ничего опасного для него. Его голову мучительно засверлило. Он сбросил одеяло и встал на ноги. «Не уснешь», — подумал он с тоскою.

Он прошел в кабинет и заходил там, перекладывая и переставляя в нем с места на место каждый предмет. Он искал ту вещицу, — ту, самую главную, которая должна «запаковать» его на каторгу как выражался он мысленно.

«Это не кистень, — думал он в то же время с беспокойством, — кистень он у меня выкрал, его нигде нет, и он где-нибудь его зарыл. Это — совершившийся факт. Но тогда какая же это самая главная вещь?» — снова задавал он себе все тот же вопрос.

Он остановился посреди кабинета в задумчивости и опять пошел к письменному столу, решившись перерыть в нем все до последней бумажонки.

«На каторгу ты меня все-таки не законопатишь, — думал он о Жмуркине. — Врешь, голубчик, сам туда улетишь!»

Перерыв все на письменном столе, он пошел обратно в спальню, чтоб оглядеть свой гардероб. Но когда он вошел туда, в его глаза ослепительно ударило солнце. Он внезапно остановился на полдороге к гардеробу.

«Какой вздор! — подумал он, словно очнувшись. — Невиновного уличить нельзя. Ничего не буду искать. Баста! Сейчас же ложусь спать, а как проснусь — к становому. В ту же минуту к становому! Ты у меня попляшешь!» — снова злобно подумал он о Жмуркине. Он лег на постель и с головою укутался одеялом. Его мозг точно стыл, и теплота одеяла приятно отогревала голову. «Ты у меня попляшешь, ты у меня попляшешь!» — твердил он, засыпая.

Впрочем, то состояние, в которое он погрузился, мало походило на сон. Его мысль беспокойно и безостановочно работала все в том же направлении. О Лидии Алексеевне он как будто бы стал забывать. Мучительное и беспокойное чувство, казалось, начинало вытеснять из него всех и все.

Его разбудил звон посуды в столовой. Там пили уже чай. Он взглянул на часы и понял, что спал не более двух часов. Однако, все же он почувствовал себя свежее.

Он пошел умываться, с удовольствием подставив голову под шумную струю бившей фонтаном воды. И умывался и одевался он так же тщательно, как всегда, но он уже не находил в этом никакого вкуса К чаю он вышел весь вычищенный и вылощенный по-прежнему, однако, грустный, задумчивый и сосредоточенный. И, попивая свой стакан, он внезапно сказал Перевертьеву:

— Как часто на каторгу идут совершенно невинные люди!

— А что? — спросил тот его.

— Припомните дело старухи Васильевой, — говорил Загорелов с серьезным и озабоченным выражением лица. — Убил ее квартирант-слесарь, а пошел на каторгу родной племянник. И в этом нет ничего удивительного. Нет ничего легче, как уличить вместо себя другого; стоит только подбросить ему несколько вещей, и тот окажется весь запутанным в паутину. Не правда ли?

— Ну, положим, — отвечал Перевертьев, — никакая вещь не уличит вас, если вы сумеете доказать свое отсутствие на месте, где совершено преступление.

— Так-то так, — согласился и Загорелов, — но все-таки запутать совершенно невинного чрезвычайно легко. Стоит только сильно этого пожелать!

— Положим и это отчасти верно, — подтвердил ту же мысль и Перевертьев.

После чая Загорелов тотчас же приказал подать себе лошадей: и отправился в село Протасово, где находилась квартира станового пристава. Кучеру, впрочем, конечной цели своей поездки он не сказал.

— В Протасово, — коротко приказал он ему, — да поживее!

По-видимому, он был совершенно спокоен. Всю дорогу он думал, как он начнет свой рассказ в квартире станового, что будет говорить во время дальнейшего следствия, как будет держать себя на суде.

«На каторгу, конечно, ему не удастся меня законопатить, — думал он о Жмуркине, — но все же как это неприятно фигурировать на суде в качестве обвиняемого в убийстве! Что же может быть хуже!»

— Проклятая тварь! — проговорил он злобно.

Он ясно представил себя на скамье подсудимых. Зал переполнен публикой; он бледен, но совершенно спокоен. Вот он встает и говорит; все жадно прислушиваются.

— Я, действительно, был в связи с покойной Лидией Алексеевной Быстряковой, но я ее не убивал, — говорит он.

В зале перешептываются.

«Какая гнусность! — подумал он с отвращением. — Наши отношения с Лидой придется выложить на стол, как вещественное доказательство!»