Солнце и Замок

– Сьер, – пролепетал я, – Зак… Цадкиэль… могущественнейший иерограммат… я не понимаю…

– Не понимаешь, кто я и что я такое? А с чего бы тебе понимать это, Севериан? Я сам ни в себе, ни в тебе никак не разберусь. Я – просто то, что я есть, такими уж нас сотворила твоя собственная раса незадолго до апокатастасиса. Разве тебе не сказали, что они сотворили нас по собственному образу и подобию?

Я раскрыл было рот, но не сумел выдавить ни слова и, наконец, просто кивнул.

– Ваш нынешний облик в точности повторяет их самый первый: именно такими и стали они, только-только слезши с деревьев и встав на две ноги. Известно ли тебе, что время меняет, перекраивает все расы без исключения?

– Да, и не всегда к лучшему, – ответил я, вспомнив обезьянолюдей из заброшенного рудника.

– Верно. Однако иеры обуздали и собственный облик, и наш, чтоб мы смогли последовать за ними, тоже.

– Сьер…

– Спрашивай, спрашивай. Окончательный суд над тобой вот-вот начнется, а справедливым он быть не может. Однако несправедливость его мы постараемся возместить. Либо сейчас, либо потом.

При этих словах сердце в моей груди замерло, сжалось: сидящие на скамьях зашептались, и их многоголосый шепот донесся из-за спины, словно шорох листвы в лесу, однако кто они таковы, я до сих пор не понимал.

– Сьер, – не сразу совладав с собой, заговорил я, – вопрос этот довольно глуп, но когда-то я слышал две сказки о существах, способных менять обличье, и в одной из них ангел – а ты, сьер, по-моему, как раз такой ангел и есть – распахнул собственную грудь и отдал способность менять облик на сохранение самому жирному из гусей на птичьем дворе. Гусь, немедля ею воспользовавшись, навсегда превратился в быстрокрылого дикого гуся. А накануне ночью госпожа Афета говорила, что я, возможно, не останусь хромым навсегда. Скажи, сьер, ему… Мелитону… было велено рассказать мне эту сказку?

Уголки губ Цадкиэля дрогнули, сложившись в едва заметную улыбку, живо напомнившую мне ухмылку Зака.

– Кто знает? Мне это неведомо. Пойми, истина, известная многим и многим на протяжении многих и многих эпох, разлетаясь по свету, меняет вид, принимает множество разных обличий. Но если ты просишь передать мою способность тебе, этого я сделать не в силах. Имей мы возможность одарять ею кого захотим, первым делом наделили бы ею наших детей. Но ты встречался с ними и видел сам: они по-прежнему пленники облика, свойственного тебе. Есть у тебя еще вопрос или перейдем к делу?

– Есть, сьер. Целая тысяча. Но если мне позволено задать лишь один, скажи, зачем ты явился на борт нашего корабля?

– Затем, что хотел понять тебя. Разве мальчишкой, на родном мире, ты никогда не преклонял колен перед Миротворцем?

– На празднике в честь святой Катарины, сьер.

– А верил ли ты в него? Верил ли в него всем своим существом?

– Нет, сьер.

В сердце зашевелилось предчувствие, будто меня вот-вот покарают за неверие, а оправдалось оно или нет – этого я не понимаю и по сей день.

– Представим на время, что верил. Неужели среди твоих сверстников – знакомых, приятелей – не было ни единого верующего?

– Разве что причетники, сьер. По крайней мере, так поговаривали среди нас, учеников палачей.

– Так неужели им не хотелось бы, подвернись случай, отправиться в странствия вместе с ним? Защищать его от опасностей? Возможно, ухаживать за ним, если он захворает? Я сам был таким же причетником в творении, ныне несуществующем. Там тоже имелись и Миротворец, и Новое Солнце, хотя мы называли их по-иному. Однако нам пора поговорить кое о чем другом, и поскорее. Дел у меня множество, а среди них немало куда более срочных. Скажу откровенно, Севериан: мы тебя обманули. Ты прибыл сюда, готовясь пройти испытание, и потому тебе постоянно твердили об испытании, о суде, и даже это здание называли Залом Правосудия. Все это неправда.

Я лишь таращился на него, не в силах выговорить ни слова.

– Ладно. Выражусь, если хочешь, иначе: испытание ты уже выдержал, а заключалось оно в изучении будущего, которое тебе предстоит сотворить. Ты – Новое Солнце и будешь доставлен обратно на Урд вместе с Белым Истоком. Предсмертные муки привычного для тебя мира станут жертвой Предвечному. Мук этих не описать словами – ко дну, как и было сказано, пойдут целые континенты, погибнет много прекрасного, а с ним и большая часть вашей расы, однако ваш родной мир обретет новую жизнь.

Пусть я и в силах запечатлеть на пергаменте его слова, но передать его тон или хоть намекнуть на их вескость не смогу ни за что. Казалось, его речи разносятся по залу громом, создают перед мысленным взором картины куда убедительнее, осязаемее самой реальности: я словно собственными глазами видел тонущие континенты, слышал грохот, с которым рушатся огромные здания, и даже в ноздри ударила соленая горечь морских ветров Урд.

За спиной поднялся гневный ропот.

– Сьер, – возразил я, вновь почувствовав себя младшим из наших учеников, – я же помню, какому испытанию здесь подвергли моего предшественника.

– Так и было задумано, – кивнул Цадкиэль. – Ты и должен был все это помнить: именно ради этого его и испытывали.