Солнце на полдень

Куча чулок лежит на табуретке. Вернее сказать — это останки чулок. Только терпеливым женским рукам дано их возродить, вернуть к жизни. Страшней всего зияют пятки. Будто, несмотря на все усилия наших воспитателей — вести нас вперед, к вершинам дисциплины, мы трусливо пятимся назад, вытаптывая до дыр эти пятки. И еще — продольные прорехи! Они кажутся мне проеденными добросовестными, старательными — неукоснительными — гусеницами. Прилежание зла. Возможно, что гусеницы даже соревновались в этом поедании наших чулок, спеша параллельными дорожками вязки — как бегуны на стадионе. Сколько таких зияющих дорожек на наших бедных чулках!

Я вспоминаю, что это утром тетя Клава сказала Леману про чулки. Он ответил что-то про закалку, тетя Клава мягко возразила про простуду. И, как всегда, вышло по тети Клавиному. По правде говоря, зябко, когда встаем утром, во время росы. Цыганский пот прошибает!.. Добрая мамка наша, простодушная, книжная и человечная, нелепая и щедро одаренная любовью тетя Клава, дочь поповская, — спасибо тебе за все!

Впрочем, мое спасибо сдержанное, мысленное, без слов; и слава богу, что без слов. Как мало порой можно сказать словами! Вот вроде этих стихов про помидоры. У меня такое чувство, — будто я насмеялся над ребятами, над их нелегкой, — может, первой в жизни страдой, над их честным потом и трудовыми мозолями. Мозоли, впрочем, не от помидоров — от проволочных ручек ящиков.

Я думаю, что Белле Григорьевне стихи не понравятся. Я очень надеюсь на это. И надо мной ребята не будут насмешничать. Разве что тетя Клава заглянет в листок — и похвалит меня. Конечно, будет помянут Пушкин! И будет звенеть про талант. Очень надо… Колька Муха и Ваня Клименко будут дразнить меня…

Прочитав стихи, Белла Григорьевна возвращает Усте листок.

— Молодец! Ты у нас как Пушкин! — сказано мне.

Ну конечно, не Лермонтов, не Некрасов. Не Блок или Есенин, которых нет в наших хрестоматиях, но о которых я узнал от Шуры. Как похвала, так Пушкин! И чем больше Пушкиных, тем больше Пушкин остается один-единственный…

— Стишки — это еще не поэзия, — скромно замечаю, сообразив, что эти слова Шуры не обязательно известны тете Клаве.

Все три женщины изумленно ахают от глубокомыслия моих, вернее, Шуриных, слов. Я краснею, мне пора убираться, иначе ляпну что-нибудь несуразное. Это уж точно. Когда я краснею, что-нибудь ляпну глупое-преглупое. Потом долго мучаюсь от стыда.

Уже добрую четверть часа стоим мы в строю — малыши впереди, позади каждого малыша кто постарше. Это, конечно, большое отступление от лемановского «по-военному!». Уж чего-чего, но мы хорошо знаем, что в армии высокому росту оказана честь, он впереди! Когда красноармейцы возвращаются из бани, с румянцем во всю щеку от легкого пара, когда у них особенно хорошо получается строевая песня про паровоз, летящий вперед и помнящий свою остановку — у коммуны, мы испытываем некое конфузливое сочувствие к коротышкам, вынужденным обретаться в последнем ряду. Себя мы в будущем видим, во всяком случае, впереди идущими, в первой четверке! Пра-во-флан-го-вы-ми!

— Что за парад? — толкнув в бок, спрашивает у меня Колька Муха. Я не знаю и пожимаю плечами. Колька Муха думает, что я не хочу с ним разговаривать (есть и такой способ воспитания: бойкот. С провинившимся никто не разговаривает), потому что в стенгазете Устя его поместила верхом на раке, на черной доске. Не на кляче, не на черепахе даже! Рак — тот не просто отстает. Он пятится назад! То есть Колька Муха тянет назад весь интернат.

Странный человек Колька Муха. Казалось бы — с его самолюбием — ему бы не сходить с красной доски, мчаться на поезде курьерском или даже на самолете! Ведь у него не самолюбие, а целое законченное тщеславие. Ох, как переживает свою неудачу Колька Муха! Он хочет прослыть героем, он, мол, один не боится Лемана. А вот застал его Леман спящим между своими рядками, попал на черную доску и теперь злится на весь белый свет. «Вы тут все фрайера! Я все равно убегу! Вы еще услышите обо мне!»

А пока — я единственный поверенный, я один должен слушать о подвигах, которые будто бы совершал Колька Муха.

— Я как жил до детдома! — закатывая мечтательно глаза, Колька Муха шепотом исповедовался мне. — Меня вся Забалка знала! Я был лучшим ширмачом! Я только торгсиновских фрайеров обрабатывал… И их стерв в шляпках с перьями!.. Меня в торгсине все знали…

Слово «торгсин» навевает на Кольку Муху какие-то особо радостные воспоминания. Он все так же шепотом рассказывает.

— Мы на Валы ходили. Соберемся с десяток шкетов — и на Валы! Спрячемся за пригорок — и ждем сумерек. В это время всякие фря своих морячков-кавалеров туда волокут. Они по-русски ни бельмеса, а до наших бабенок — жадные! Валютой платят. Или — ши-ко-ла-дом! Вот у них шуры-муры, то да се — мы ни гугу. Лежим, паслен лопаем. Спрятались, зырим и молчим. А как до дела доходит — понимаешь? Ну, это самое! (Колька Муха мне это пытается изобразить условным движением рук.) Мы тут и выскакиваем: «Давай доллары! Давай шиколад! Давай папиросы Сальве!»