Солнце над Бабатагом

Охотники двинулись по следам зверя. Следы шли по косогору, спускаясь в сплошную чащу кустарника. Воздух, пронизанный солнечной пылью, постепенно накаливался. В низине, насыщенной испарениями, становилось трудно дышать. Гудели комары, облеплявшие лица и руки охотников. Сквозь просвечивающую зелень впереди показалась небольшая гора.

Пройдя шагов двести, они подошли к подножию горы.

— Еще!— сказал Сачков. Он шел впередй и, отгоняя комаров сорванной веткой, разглядывал следы кабана.

След раздвоился и шел теперь по обе стороны возвышенности. Лопатин послал Харламова с Сачковым в обход горы справа, а сам направился тропинкой по противоположному склону.

Не прошел он и трехсот шагов, как неподалеку один за другим прозвучали два выстрела.

Лопатин прислушался. Вокруг было тихо. Вдруг в кулиге на вершине горы грозно затрещало большое животное. Потом послышалось сердитое фырканье секача-великана.

Лопатин вскинул винтовку.

В эту минуту секач, щелкая клыками, выскочил на тропу выше охотника. Он стоял несколько боком к Лопатину, и тому была хорошо видна его мощная голова со свирепыми, налитыми кровью глазами.

Грянул выстрел.

Кабан резко метнулся, взвихрив под собой целое облако пыли, и, перевертываясь с боку на бок, покатился под гору.

«Убил!»— радостно подумал Лопатин. Не перезарядив винтовку, он побежал вниз по тропинке. Но тут произошло неожиданное. Не докатившись несколько шагов до тропы, зверь вскочил, ухнул и, раскрыв вспененную пасть, бросился на Лопатина. Перезаряжать было некогда. Он присел за куст и тут же откатился в сторону. Едва он сделал это движение, как куст вместе с корнем вылетел из земли, поддетый бивнями разъяренного зверя. Потом мимо пронеслась косматая бурая масса, оставляя за собой кровавый след.

Борьба становилась смертельно опасной. Лопатин вскочил, перезарядил винтовку и кинулся через гребень возвышенности, предполагая, что кабан продолжит свой бег по противоположному склону.

При том волнении, которое охватило его, он не надеялся попасть в голову зверя. Следовало стрелять в бок. Возможно, что это ему и удалось бы, если б он не споткнулся и не упал на спину. Увидев противника, кабан ринулся на него. Опущенные клыки уже были готовы вспороть живот командира. Но Лопатин поднял винтовку и выстрелил в упор, не целясь, почти наугад. Пуля попала в лоб кабана. Выкинув передние ноги, он прополз еще два-три шага и всей своей тушей навалился на грудь командира, заливая кровью его гимнастерку...

— Ах боже мой, Митьку запорол!— ахнул Харламов. Он бежал на выстрел, еще издали увидел, как кабан бросился, и теперь, будучи уверен, что его старый товарищ убит, трясущимися руками водил винтовкой по вставшему дыбом гребню кабана.

— Гад! Вражина!— Он прицелился, собираясь стрелять.

— Не стреляй!— крикнул Лопатин.

— Митька, живой?! Ох, а я напугался! Думал, он вас запорол... Надо б сразу стрелять, товарищ командир.

— Я и стрелял сразу, а он затаился, прикинулся,—рассказывал Лопатин, в то время как Харламов и подбежавший Сачков стаскивали с него мертвую тушу.

— Ну и здоров! Пудов двенадцать будет,—сказал Сачков.— Наш раза в два меньше.

— А вы что, убили?— спросил Лопатин. Он поднялся и оглядывал испачканную гимнастерку.

— Убили. Я — бац!— и мимо. Слышу, зачавкал, зубами защелкал,— заговорил Сачков взволнованным голосом.— Харламов кричит: «Падай! Ложись!» Я думаю: нет, брат, шалишь! Еще приложился. А он на меня. Я — навзничь. Так он через меня, как вихрь, пронесся. Ей-богу! Я и одуматься не успел. Ну спасибо, не задел клыком, только копытом на плечо наступил. А тут Харламов его в зад подвалил...

Выпотрошив кабанов и позавтракав поджаренным на шомполе свежим мясом — а у Сачкова оказалась и сухая лепешка, которую он разделил на равные части,— охотники подходили к домику тетушки Гульнары.

При виде окровавленной гимнастерки Лопатина она побледнела и залилась слезами.

— Не надо плакать, мать,— сказал Лопатин, опуская руку на плечо старой женщины.— Теперь все будет хорошо. Ваш враг приказал долго жить. Она проговорила что-то в ответ.

— Что она? — спросил Лопатин.

— Говорит, вы за нее чуть жизни не лишились. Не знает, как благодарить.

— Скажи: для меня самая большая благодарность, что я смог помочь ей. Больше мне ничего не нужно.

Гульнара опять заговорила что-то; в ее дрожащем голосе было столько материнской ласки.

— Спрашивает, есть ли у вас мать и отец и как их имена.

Лопатин ответил.

— Говорит, счастливы те родители, у которых такой сын,— продолжал переводить Харламов.— Храни вас аллах, говорит.

При этих словах Лопатина охватило точно такое чувство, как в тот памятный девятнадцатый год, когда он встретился с земляками-шахтерами, освобождая Донбасс. Что-то словно бы оборвалось в его сердце. Он подвинулся к старушке, обнял ее и, не сказав больше ни слова, быстро пошел со двора...