Солнце над Бабатагом

— Почему вы, товарищ военком, именно меня обязываете проявлять внимание?— спросил Кастрыко.

— Как почему? В вашем взводе боец снял чадру с женщины.

— Так, товарищ военком, он снял чадру во время боя. Он думал — это переодетый басмач,— сказал Кастрыко убедительным тоном.

— Ну, знаете, это плохой аргумент,— возразил Ильвачев.— Такими действиями мы можем только озлобить население. И я категорически запрещаю делать это.

— Этак вы со всех женщин начнете чадру снимать,— сказал Кондратенко.

— Вот именно,— подхватил Вихров.

— Все ясно, товарищи командиры,— заключил Ладыгин.— Строжайше запрещаю подобные выходки и в последний раз предупреждаю, что при первом же замечании виновный будет предан суду по всей строгости закона военного времени. А сейчас идите и проведите беседы во взводах. Вихров, передай Грише, пусть подыщет надежного проводника. Выступаем с рассветом.

27

Выступив ранним утром из Китаба, эскадрон шел быстрым маршем в направлении гор Хазрет-Султан. Обсаженная тополями дорога тянулась вдоль выгоревшей пожелтевшей долины. По сторонам чернели пустые поля. Вдали, в сизом тумане, виднелась сверкающая снегом шапка вершины у перевала Чимбай.

Хотя была уже вторая половина октября, солнце еще припекало, и над ближайшими предгорьями дрожало золотистое марево.

Хорошо отдохнувшие лошади весело шли, мотали головами и бодро пофыркивали.

— Эх, братцы, и до чего же хорошо!— сказал Латыпов, ехавший между Пардой и Гришей.— И не жарко и не холодно. Одним словом, жизнь — аллюр два креста.

— Сейчас здесь самое лучшее время, так же как и ранней весной,— заметил Гриша.— И малярия не так берет.

— Малярия — она холоду боится. И, по-моему, чтобы не заболеть, надо есть больше,— сказал Латыпов, вообще любивший поесть.— Сейчас мы, братцы, подзаправимся.— Он достал из переметной сумы торбу, развязал ее и вынул вареный курдюк.— Нате, угощайтесь.— Он отрезал и подал Парде и Грише по широкому, в ладонь, куску курдюка.— Это мне на дорогу милая собрала. Эх, ребята, ну и любушка была у меня в Каттакургане... Да ты что не ешь?—обратился он к Грише.— Давай, браток, нажимай... У нас в Конной армии всегда было так: сам не поешь, а товарища накорми. Ну и народ дружный. Прямо сказать — бойцы.

— Хорошие?

— А как же! Очень за товарищей всегда стояли. Выручали друг друга. Вот, к примеру, случай. В двадцатом году заболел я тифом. В Минске лежал. Было помер. Однако вылечился. Вышел из госпиталя чуть живой. От ветра падаю. Как через улицу переходить, ногу на тротуар поднять не мог. Обеими руками подсоблял. Ладно, иду, значит, себе помаленьку, за дома придерживаюсь. Вдруг навстречу парень: галифе красные, тужурка кожаная, шашка, шпоры. В общем, все чин по чину. Поравнялись. Он на меня так это поглядел и говорит: «Что-то, братишка, мне ваша личность вроде знакомая. Вы, случаем, не из Конной армии?» Ну, я ему объяснил. Оказалось, разных дивизий. Он из четвертой, я из одиннадцатой. Выходит, мы не знакомые. Но теперь я смекаю, что у нас, у буденновцев, выражение в лице было одинаковое. Он послушал меня и говорит: «Это неважно, что мы не знакомые — одному делу служим. Пойдем ко мне, я в отпуску». Ладно, приводит меня к себе домой — он на хуторе жил,— вызвал мамашу и говорит: «Вот мой лучший товарищ, пострадавший на фронте. Кормите и поите его так, чтобы через две недели поправился. На фронт вместе поедем». Вот какие в Конной армии были бойцы,— закончил Латыпов...

Эскадрон давно поднялся в предгорья и теперь уже несколько часов шел ущельем. Внезапно передние остановились. По колонне покатился гул голосов.

— Гриша, тебя зовут!—сказал Латыпов, прислушавшись.

Оказалось, что ни Ладыгин, ни Ильвачев не могли понять проводника, бородатого старика в ватном халате, который твердил что-то им.

— Спроси у старика, что он говорит. Я не совсем хорошо его понимаю,— сказал Иван Ильич, когда Гриша подъехал к нему.

Гриша поговорил со стариком.

— От этого ущелья, говорит, на кишлак Гилян идут две дороги. Обе плохие... Одна все же получше, но ехать по ней в два раза дальше. Другая, говорит, прямая, но надо подниматься через перевал.

— Проехать можно?— спросил Иван Ильич.

— Можно. Только большие обрывы.

Посоветовавшись с Ильвачевым, Ладыгин решил идти короткой дорогой, но сначала сделать привал.

Начинало смеркаться. Эскадрон расположился на отдых в горном ауле. Здесь оказались только пастухи с большим стадом овец. Сторожевые овчарки, услышав конский топот, подняли яростный лай, но вскоре успокоились и прилегли.

Чувствуя приближающийся приступ малярии, Вихров присел подле дымившего костра рядом с Гришей. Над костром в большом чугунном котле грелась вода. У котла, как всегда, орудовал Пейпа. Тут же в ожидании костей лежали овчарки. Собаки то лениво позевывали, то с ожесточением принимались искать блох в своей косматой шерсти, сопя и пристукивая зубами.

Вокруг стояла тишина, изредка прерываемая шумными вздохами лошадей.

— Обратите внимание, товарищ командир,— заговорил толстый Пейпа своим тонким голосом, увидев, что Вихров не спит,— какие страшные собаки, а на нас не кидаются. Почему это так?