Солнце сияло

— Долго думал? — парировал я.

Вот когда на меня обрушилась та лавина, в которой «падла» было если и не самым нежным, то одним из достаточно мягких выражений. Час, не меньше, я барахтался в этой лавине, пытаясь объяснить Барану, почему нельзя монтировать, как ему хочется. Однако объяснить ему что-то — это было не в моей воле. И я сдался. Что ж, снова решил я, пусть будет по его. Принять клип с его монтажом агентство просто-напросто не могло. Деньги платил Баран, но за качество клипа отвечало агентство. Чем-чем, а своей профессиональной репутацией они рисковать бы не стали.

Чтобы отмонтировать клип, как это представлял себе Баран, нам хватило всего двух часов. К рассвету, когда обычно работа была в самом разгаре, мы уже поднялись со своих мест. Баран имел самый довольный, победительный вид. Чувство победительности рождало в нем, должно быть, известную благость, и, когда мы вошли в лифт — он, я, его заморенный директор, — оказались на десяток секунд притиснутыми друг к другу, Баран хлопнул меня по плечу и потрепал по нему:

— Что, Саша? Видал? Учить вас и учить! А то вы все гениев из себя корчите.

Я промолчал. Я-то знал, что нас ждет впереди, когда мы покажем этот вариант клипа в агентстве.

Я знал, что нас ждет впереди в агентстве, и я уже не начинал догадываться, во что влип, теперь я уже понимал. Но все же я не мог себе и представить, во что действительно влип и что ждет меня впереди.

Однако не представляли себе всех последствий и в агентстве, когда разносили представленный вариант в пух и прах. Если б им было известно, кто реально монтировал клип, ничего бы то не изменило. Разве что они были бы сдержанней в выражениях.

Вместо того чтобы уйти в сторону, предоставив мне возможность спокойно доделывать клип без его непосредственных указаний, Баран объявил, что посылает агентство на все три, стоящие торчком, и еще туда, куда эти три, стоящие торчком, вставляются. В завершение своего заявления он потребовал обратно все деньги.

— И без понтов! Выложили — и разбежались! А будете понты гнать потребую еще за моральный ущерб, — подвел он черту под своими требованиями.

— Подождите, Алексей, что вы, давайте остыньте. — Генеральный метнулся глазами на финансового, на арт-директора, и я отчетливо прочитал в его взгляде испуг. — Если вас не устраивает режиссер — это вопрос решаемый.

— Я сказал! — проревел Баран иерихонской трубой. — В гробу я вас всех, вместе с режиссером!

На этих его словах солнце, весь нынешний день бродившее за облаками, прорвалось сквозь их ватный щит победным снопом света, наполнив серый, мрачный до того воздух комнаты, где мы сидели, яростным праздничным ликованием. Казалось, природа напомнила в этот миг нам всем о неких высших и вечных истинах, которые единственно и сущностны в жизни; но никто в комнате не услышал ее голоса.

— Это невозможно, деньги уже потрачены, уже ничего не осталось, говорил финансовый директор.

— Я сказал! — ревел Баран.

— Я понимаю, Алексей, дело все же лишь в режиссере… — говорил генеральный.

— Я сказал! — ревел Баран.

В агентстве настолько не были готовы к решению Барана отказаться от клипа, что у них не оказалось никаких домашних заготовок, чтобы вести такой разговор.

Он дал им сутки на то, чтобы вернуть деньги.

— Иначе придется пожалеть, — неожиданно раскрыл рот его директор, беззвучно просидевший все время, когда они поднялись уходить, и я обратил внимание, что звуки его тихого, словно бы изможденного голоса заставили всех троих — и костистого Гену, и генерального, и финансового директора — чуть ли не вздрогнуть.

Агентство сочло за лучшее вернуть деньги Барану. Так я узнал, сколько они взяли себе, дав мне на производство двенадцать тысяч. Почти две трети: восемнадцать. Но главное было не в этом; они сумели каким-то образом договориться с Бараном так, что отдали ему лишь эти восемнадцать, а двенадцать должен был вернуть я. Я их получил, они прошли через мои руки вот мне и возвращать. Но если восемнадцать тысяч агентства были его чистой прибылью и, должно быть, в целости-сохранности лежали в сейфе, от моих-то двенадцати остались рожки да ножки. Я-то все раздал, раскидал — где по штуке, где по сотне, — в осадок у меня выпала какая-то несчастная тысяча: мой гонорар да еще то, что я должен был заплатить видеоинженерам за незавершенный монтаж.

— Нас это не интересует, — своим тихим изможденным голосом сказал мне в трубке директор Барана, прервав мои объяснения. — Нет клипа — должны быть деньги.

Когда мы говорили с ним по телефону в прошлый раз, он еще обращался ко мне на «вы».

— Да откуда вы знаете, что я их брал! — воскликнул я, прибегнув в отчаянии к детсадовскому приему самозащиты. — Может, я и не брал!

— У нас твоя расписка агентству в их получении, — спокойно ответил директор.

Так наш разговор и шел все по одному и тому же кругу: я убеждал его в несправедливости требований Барана, он непреклонно стоял на своем: отдавать мне.

В какой-то момент я сорвался: бешенство, душившее меня, оказалось больше той меры, что я мог выдержать. Я прервал разговор с директором.