Солнце сияло

— А вы думали! — сказал Юра. — Ты что, Бочар, мог подумать, я к тебе пустой приканаю? О Юре Садке так подумать! Саню вот привел. Очень Саня с тобой хотел познакомиться. Манера у вас — обалдеть, как друг на друга похожи. Я прямо поразился.

Он явно заискивал перед Бочаргиным. Вовсе я не горел желанием знакомиться с хозяином этой комнаты. Сам Юра и предложил. Меня так и подняло внутри на дыбы от этого Юриного двурушничества. Но не отнекиваться же было. Не устраивать сейчас выяснение отношений с ним.

— Похож на меня? — с ясной, внятной артикулированностью произнес Бочаргин, не донеся колбасы до рта. — Как это может быть?

— Обалденно, Бочар. Обалденно, — подтвердил Юра.

— Психоделику пишете? — уважительно спросил один из тех, что был юн, как соискатель аттестата зрелости.

Вынужден смиренно признаться, это слово на тот момент было мне еще неизвестно.

— А что такое «писходелика»? — спросил, в свою очередь, я.

О, какое молчание грозно разверзлось пропастью передо мной, суля радости отвержения и презрения!

— Ну. А еще чего ты не знаешь? — ясно выговорил Бочаргин спустя, должно быть, целые полминуты.

— Кто такие «Пет шоп бойз», имеешь понятие? — тотчас, в пандан ему, бросил мне вопрос лысоголовый.

— Может, ты и про Джорджа Харрисона не имеешь понятия? — не получив возможности ответить, заработал я от кого-то среднего возраста.

Меня начинали расклевывать, не дав сесть к столу.

— Ребята, — произнес я со смиренностью. — Это Юра мою персону неверно отрекламировал. Я вообще больше по части трепа. Перед телекамерой. И чтоб других на треп растрепать.

Бочаргин послушал-послушал, отправил колбасу, которую все так и держал в руке, наконец в рот и проговорил с прежней внятностью:

— Вообще ты ни хрена, я вижу, не знаешь. Сиди и слушай, о чем говорят, может, образуешься.

— Я думаю, Бочар, тебе небезынтересно будет Санину музыку услышать, — с видимым облегчением — никак его нельзя было не заметить — сказал Юра.

— Послушаем в свое время, — отозвался Бочаргин.

— Потеснитесь там, пацаны, потеснитесь, — помахал рукой человек-маска, показывая, чтобы нам с Юрой организовали места на стоящей вдоль длинной стороны стола раскладушке. Сам он, как и Бочаргин, сидел на диван-кровати с другой длинной стороны стола, и сидели они там просторно — всего втроем, возвышаясь над остальными подобно каким-нибудь богдыханам.

Я не берусь сейчас восстановить в точности все разговоры, что велись тогда за столом у Бочаргина. Скажу одно: это были обычные разговоры его застолий, и застольная атмосфера — тоже та, что и обычно, рождаемая, несомненно, характером и натурой хозяина.

— Все эти Гребенщиковы с Макаревичами, Газмановы эти с Малиниными — это все отстой, навоз, надеть противогаз — и не дышать, — говорил Бочаргин, сидя на диване с засунутыми в карманы джинсов руками и выпяченной вперед колесом грудью. — Это чтобы слушать, нужно иметь полный сквозняк в башне. Все на двух нотах, херня-мурня, в Древнем Риме их бы на съедение львам бросили.

— Но Гребень и Газман — это фигуры несопоставимые, — пробовал возражать ему кто-нибудь из тех, что были среднего возраста. — И Макар с Малиной. Малинин вообще чистый певец, не свое поет, а Макаревич, ну так ведь он и не претендует на большой саунд, у него чистый сингл.

— Заткнись в задницу! — взревывал Бочаргин. — Все одно, все! Попса, она в любой обертке попса. Настоящее искусство лишь в андеграунде. А эти в андеграунде сидели, только об одном и мечтали — в истеблишмент пропереться. Потому и проперлись, что настоящего искусства в них не ночевало. Я Макару еще в восемьдесят пятом, когда он в граунде сидел, говорил, что он фуфло. Цой правильно сделал, что ушел. Его в истеблишмент потащило — ну, тут бы он и накрылся медным тазом.

— Нет, но Цой как ушел, он же не сам, своей волей, он на машине разбился, — кидался поправлять Бочаргина снова кто-нибудь из среднего возраста. — А может, сейчас он бы как Гребень или Макар был.

— Кто, Витя?! — будто вставал голосом на дыбы Бочаргин. — Да Витя лучше бы и в самом деле себя на машине в лепешку расшиб! Витя — это… о, вы не знали Витю. Витя настоящий андеграундщик был. Без балды.

Человек-маска сидел в основном молча и, слушая каждого, словно бы посмеивался. Так у него, во всяком случае, были сложены губы. Он и не пил, а крутил свой наполненный на треть стакан в руках, подносил к лицу, вдыхал запах — и в нем словно бы поднималась волна отвращения.

Но изредка он все же вставлял слово, случалось, что это оказывалась целая тирада, и его Бочаргин не прерывал, наоборот — внимательно слушал.