Солнце сияло

Комната Стаса сияла верноподданнической готовностью встретить его и объять уютом обжитых стен. Висели на вбитых в стену гвоздях два пиджака, воздетых на плечики, подсматривали за миром друг из-под друга рубашки, ярко цвели, обвившись вокруг плечиковых вый, плоские анаконды галстуков и выглядывали из-под подолов рубашек обшлага брюк. В изголовье наспех застеленной пледом кровати стоял на полу, блестя шпагой вытянутой антенны, двухкассетник «Panasonic», высилась рядом кособокая стопка книг, торчали с венского стула возле окна гофрированные шланги скомканных синих джинсов.

— Может быть, тебе подойдет что-то из его одежды? — спросила Нина у меня из-за плеча. — Возьми. Все равно отдавать в церковь. А так памятью будет.

— Почему дядь Саня должен брать одежду дяди Стасика? — громко подала голос Лека. — А что будет носить дядя Стасик, когда вернется?

Она всюду ходила за нами, и весь вид ее откровенно свидетельствовал, что прямой смысл произносимых слов не удовлетворяет ее ни в малой мере и она пытается проникнуть в тот, тайный, который мы от нее скрывали.

— Дядя Стасик, моя милая, уже не будет носить эту одежду, — сказала Нина, взглядывая на дочь с выражением бесконечной правдивости. — Он слишком далеко уехал. Он навсегда уехал. Он не вернется.

— Но это его вещи, — настойчиво проговорила Лека. — Нехорошо пользоваться не своими вещами.

Похоже, она или отвыкла от меня, воспринимая теперь как чужого, или была так сердита за мое исчезновение на полтора года. Когда мы с Ульяном переступили порог, она не бросилась ко мне, как прежде, не повисла на шее, а даже отпрянула в сторону — только я шагнул к ней, чтоб поздороваться, и спрятала руки за спину, глядя на меня с настороженной строгостью. У нее был такой взгляд — меня въяве пробило током.

— Вещи не должны пропадать бесцельно, — ответила Леке Нина с нравоучительностью. — Вещи должны служить людям.

— Я не хочу, чтобы дядь Сань носил вещи дяди Стасика, — сказала Лека, пробираясь между нашими ногами в комнату. — Возьми магнитофон, дядь Сань. Магнитофон не надо надевать на себя.

Она прошла к изголовью кровати, присела перед магнитофоном, палец ее ткнулся в кнопку пуска, та щелкнула, мотор потянул ленту, и умирающий от СПИДа Меркьюри хрипло вывел свое страшное и гениальное «Show must go on!..».

Мы с Ниной переглянулись и, не сговариваясь, отпятились от порога Стасовой комнаты, так и не переступив его.

За столом в их кухне-столовой мы просидели немерено сколько времени. После застолья естественным ходом вещей мое пребывание здесь должно было завершиться прощанием, но я все оттягивал этот миг: пока я был с Ульяном, Ниной и Лекой, я словно бы еще не до конца расстался со Стасом, он словно бы продолжал жить, хотя я собственной рукой бросил горсть суглинка ему на гроб.

Трапеза, как известно, смягчает самые жестокие сердца, умилостивила она и Леку. Наследница древних эллинов обратилась ко мне раз, обратилась другой, ответила на мой вопрос, ответила еще на один, и я понял, что ее расположение возвращено мне.

— Хочешь послушать, как я играю? — спросила она.

— Ты? Играешь? — удивился я.

— Да, я уже во втором классе Гнесинской школы, — сказала она с кроткой смиренностью, из-под которой так и рвануло неусмиренной гордыней.

— И ты тому виной! — наставил на меня указательный палец Ульян.

Теперь я уже не стал выражать своего удивления. Конечно, мое предложение отдать Леку в консерваторию было не более чем зубоскальством, но кто же не знает, что самые серьезные последствия произрастают из шуток.

— С потерей целого года. Заново пришлось пойти в первый класс, — не без укоризны в мой адрес добавила Нина.

Этюды Черни, «Бабушкин вальс» и вальс Грибоедова, адаптированный Чайковский и Моцарт, а под занавес «К Элизе» Бетховена — я получил полную порцию тех опусов, что положено отыграть ученику первого класса специализированной музыкальной школы.

Странное, однако, дело: Лека примирила меня с неизбежностью моего ухода из их дома. Она самоупоенно демонстрировала мне на вывезенном из побежденной Германии «Бехштейне» свои достижения, Нина с Ульяном пылали в родительском чувстве гордости за нее, и я ощутил: жизнь идет, жизнь не кончается, и ничья смерть не может остановить ее для живых.

— Не пропадай, — обнимая меня и похлопывая по спине, сказал Ульян.

С межмаршевой площадки, по-тюремному освещенной из-под потолка перекошенным запыленным окном, я обернулся к ним и помахал рукой.

Они, все трое, тотчас ответно вскинули руки и тоже замахали мне.