Солнце сияло

Пауза, последовавшая за моим объяснением, из-за чего я звоню, могла означать что угодно. В том числе и гнев в мой адрес, что я смею обвинять мужа ее сестры в неблаговидном поступке. При ее гневливости с нее бы стало.

— Все же она гадина, Лариска, — услышал я наконец в трубке. — Это же мы из-за нее расстались. Ты не жалеешь?

Я пробормотал в ответ что-то невразумительное. Сказать ей, что жалею? Это бы не соответствовало действительности. Но не мог же я, звоня, чтобы получить телефон Ларисы с Арнольдом, сказать, что не жалею.

Ира засмеялась. Она смеялась, как если бы получила подтверждение некоему своему знанию и это подтверждение ее устроило.

— Я слышала, ты женился? — спросила она.

— Я женился, — сказал я. — А ты?

— И кто она? — не ответив мне, спросила Ира.

— Врач, — коротко отозвался я. (Лесбиянка, следовало бы сказать. Но я же еще этого не знал.) И вновь задал Ире свой вопрос, хотя ее ответ и был мне безразличен: — А ты?

— Без свадьбы время проволочим. — Грибоедовская цитата исчерпывающе выразила собой все необходимые смыслы, и я невольно прицокнул про себя: небездарны были фамусовские дочки! Каждая по-своему, но обе. — Так и чего ты хочешь? — выдержав новую паузу, произнесла затем Ира.

— Хочу с ними связаться.

— И что? В глаза им посмотреть?

— Нет, в морду дать, — сказал я.

Что-что, а это действительно соответствовало моему желанию.

Ира снова засмеялась.

— И Ларке тоже?

— Нет, сначала Арнольду. А дальше — смотря по обстоятельствам.

— А вообще Ларке бы тоже хорошо. — В голосе ее прозвучала мечтательность.

— Что это ты так?

— Потому что из-за нее мы расстались, — повторила она.

О Боже! Я потрясенно понял, что она всерьез. Что она и в самом деле жалеет, что мы расстались. Но ей же богу, мне совсем не хотелось никакой реанимации прошлого! И отнюдь не только потому, что я был женат. Отнюдь не только потому.

— Что ты молчишь, — сказала Ира, не дождавшись от меня ответа. — Что ты такое там подумал? Записывай их телефон.

Выйдя замуж, Лариса уехала недалеко от родительского дома. Они с Арнольдом обитали все в тех же арбатских переулках, и дом их даже был похож на тот, где в свою пору приходилось бывать мне.

Арнольд, открыв мне дверь, в своей обычной манере не поздоровался, стоял, молча смотрел на меня, и смотрел так, будто я был неким неодушевленным предметом, непонятно как и почему имеющим человеческий облик. Лариса, выскользнувшая ко мне из-за его плеча, напротив, так и светилась приветливостью и даже сделала попытку расцеловаться, а когда я отстранился, изобразила на лице обиду:

— Ты что? Так к старым друзьям?

Обида, возможно, была вполне искренней.

— Вот я и пришел выяснить, кто кому друг и товарищ, а кто гусь и свинья, — ответил я ей.

— А вот давайте-ка без хамства с моей женой! — подал голос Арнольд. Особенно учитывая, что пришли к нам в дом!

У, чего мне стоило не въехать ему в челюсть прямо тут же, прямо тотчас. Я употребил на это такое усилие воли — затраченной энергии хватило бы срыть небольшую гору.

— Очень ваш дом был мне нужен, — изошло из меня — то, что осталось во мне после того, как я срыл гору.

— Нодя! — глянув на Арнольда через плечо, повысила голос Лариса, и тот, уже раскрывший рот, чтобы продолжить свою отповедь, вмиг прикусил язык. Напомнив мне собаку, на которую прикрикнул хозяин. — Саня имеет право обижаться, — глядя уже на меня, продолжила Лариса. — Ты это прекрасно знаешь. Проходи, Саня, что мы стоим на пороге.

Похоже, иметь дело мне предстояло с ней.

— Пойдем, посмотришь, как мы живем, — взяла Лариса меня под руку, увлекая в глубину квартиры.

Нельзя сказать, что мне это было безынтересно, — я подчинился.

Что мне неинтересно — это вспоминать сейчас обстановку квартиры. Ну, спальня, ну, гостиная… видно, что патронов не пожалели — в смысле, денег, потратили презренного металла столько, сколько просила душа. Но что у меня до сих пор стоит перед глазами — это кабинет Арнольда. То был именно кабинет, не студия, но его можно было бы назвать и студией. Тут стоял и белый кабинетный рояль, только, в отличие от обшарпанного рояля в доме Ульяна и Нины, так и сверкавший всеми своими свежеотполированными плоскостями, и синтезатор сбоку от рояля, и стол с компьютером и конверторами, и журавли микрофонов на стойках… Какое-то болезненное чувство шевельнулось во мне, когда я увидел кабинет Арнольда, только в тот момент я не мог отдать себе отчета — что это за чувство.

Водя по квартире, Лариса все продолжала держать меня под руку и время от времени, что-нибудь говоря, тесно прижималась ко мне, словно бы того требовали произносимые ею слова, — точно так при сдаче клипа, прощаясь, она задержала свою руку в моей дольше, чем следовало. Я помню и ты тоже не забывай, значила эта ее рука тогда, и что, как не то же самое, значило ее прижимавшееся ко мне бедро?

На ней было яркое, оранжево-желто-красное платье, так подходящее к этому теплому осеннему дню, о нем можно было бы сказать «артистическое», если бы не сдержанная простота его кроя; в этом-то противоречии расцветки и кроя и был весь его шарм: Манон Леско и монашка в одном флаконе.