Солнце слепых

Дрейк сидел у зеркала, как перед экраном телевизора. «Выйти на пенсию, — продолжал размышлять он, — шаг более серьезный, чем для женщины выйти замуж. Из замужества можно вернуться назад, из пенсии выход только вперед. Смешно представлять себе Цезаря или Гомера на пенсии. Не представляются. Пенсия — это маленькое напоминание о том, что ты мог стать большим человеком и прекрасно обойтись без нее. На пенсии понимаешь одно: что всю жизнь разглядывал в микроскопе инфузорий, а потом вдруг в телескопе увидел сияние звезд. Увидел это сияние и понял, что осваивал мир, как мушка дрозофилы — мусорное ведро. Она осваивает его всю свою жизнь и умирает в сознании, что исполнила свое предназначение».

В зеркале отражался портрет, который так много значил в его судьбе. Судьба — что есть судьба? Реализованная (или нереализованная) жизнь. «Попробую восстановить хотя бы основные вехи моей жизнь, — думал он. — с самого рождения. А может, раньше?» Вехи не выстраивались. Дрейк рассеянно глядел в зеркало и не видел в нем ничего.

Он отварил картошку и стал пить бульон, сохранивший ему жизнь в лихую годину — с годами картофельный бульон не изменил своего вкуса. Не найди он тогда трех картошин, старых, сморщенных, с проросшими ростками, похожими на белые усы ведьм шестнадцатого века, может, и его сейчас не было бы самого. Его бы дать попить Дрейку, когда того изнутри сжигал ледяной жар, дать бы ему кружку картофельного бульона в конце января 1596 года! Вехи-вехи, какие вехи, когда он не может даже отделить текущий час 1996 года, который обманчиво замер на циферблате настенных часов, от того же детства, в котором навсегда осталась Фелицата.

Портрет таил в себе, ни много, ни мало, четыре столетия. Изображенная на нем женщина осталась, разумеется, в веке шестнадцатом, но она присутствовала и в веке двадцатом, умудрившись протащить через непробиваемую взором толщу веков свою жизнь. При взгляде на портрет Дрейк понимал, что безумие того века ничем не отличается от безумия века нынешнего, разве что тогда была другая мода на слова и платье. В портрет можно было проникнуть на любую глубину, можно было рискнуть вообще уйти в такие неоглядные дали, которые выводили к кремнистой дороге под ледяными звездами или к влажной духоте, в которой летал гнус и гнусно кричали пьяные пираты.

Дрейк зажег свет. В зеркале тоже был портрет, но это был другой портрет, и женщина там была другая. Ничего удивительного. В зеркале прячется то, что человек хотел увидеть в нем; и когда этого хотело множество людей, тогда в зеркале возникает новый мир. И этот мир населен красавицами и героями, в нем чудесные страны и высокие небеса, там чистота и святость, там то, чего нет по эту сторону зеркала никогда. Тысячи женщин хотели видеть в нем красавиц и видели их. Тысячи мужчин мечтали увидеть в нем доблестных героев и видели их. Сколько глаз с напряжением всматривались в него, сколько сердец замирало у его поверхности, сколько чувств пронизали и затерялись в его глубине. Зеркало жадно по своей сути и спешит утащить в свои недра все, что хоть на миг появляется перед ним. Это безжалостный хищник, которого человек наивно думает обмануть. В зеркале — то, что дополняет реальность по эту сторону зеркала. В сумме они дают то, что называется жизнью. Зеркало — прообраз Страшного суда, на котором каждого судят не по степени его деяний, а по степени его ухода от них, судят по его фантазиям, надеждам, мечтаниям, с которыми улетела часть его души. В зеркале с той стороны умершие смотрят на нас, а мы смотрим на них, но мы не видим друг друга.

Дрейк потушил свет. Стало очень темно. Светлым оставалась лишь поверхность зеркала — и это было странным. Будто кто-то нарочно подсвечивал грань двух миров, отражающих друг в друге малейшее волнение и шевеление жизни. Федор долго приглядывался, но так и не сообразил, откуда идет свет. По здравому размышлению, его не должно было быть. Он поднялся со стула, подошел к зеркалу, но себя в нем не увидел. Была плотная на взгляд, темная плоскость — и больше ничего. Но когда он поднес к зеркалу руку, ему стало не по себе: в зеркале, как бы из ничего появилась рука. И она была освещена тем светом, который давеча он видел с того места. Он резко повернулся. Нет, никакой подсветки, лампочки не горят, с улицы свет сюда тоже не проникает. На ладони были четко видны все линии, из которых цыганки плетут любую приглянувшуюся им судьбу. Интересно, что же там? Он поднес обе руки ладонями к зеркалу. На каждой руке были свои линии, не повторяющие линии другой руки. Что это — две судьбы или судьба, расщепленная жизнью на две части? Он повернул ладони к себе, но они пропали в темноте.