Солнце слепых

В сорок седьмой голодный год, уже зимой, Ольга умерла. Последний свой заработок она отдала за килограмм картошки, накормила Сеню, а сама съела кожуру и очистки, и запила соленой водой. Еще сказала: «Досыта поела». Так получилось, что я тогда был в Воронеже. Похоронил я ее, а Семена взял с собой. Лида с первого дня приняла мальчика как родного. Семен был слабенький, как птенчик. Он жил у нас два года, а потом под фамилией Челышев поступил в суворовское училище. Я тогда не мог взять в толк, как это не обратили внимания на то, что его отец был враг народа, но, видно, в любой машине бывает сбой, и любой сбой в машине делает ее более человечной. Он погиб в Чехословакии, в шестьдесят восьмом, не успев еще и жениться…

Федор и не заметил, что стал разговаривать с Анной, как с живой, — от первого лица.

Глава 39

Птицы перелетные

Этим летом всякий раз, как Дрейк подходил к своему дому, у него сжималось сердце. В нем будто просыпалось предчувствие той минуты, когда возвращаться уже будет некуда. «Сколько же ему, этому дому? — соображал он. — С двадцать шестого (неужели тогда строили дома?) — уже семьдесят лет. Нет, брат, ты меня все равно не перегонишь!»

Двухэтажный бревенчатый дом с резными деревяшечками на окнах и дверях, охраняемый государством, уютно располагался в зеленом оазисе старой части города, на которую уже наступали со всех сторон красные кирпичные дома и коттеджи. Они наступал волной, очередной волной, от которой через сто лет не останется и следа.

Дрейк полюбовался своим домом. На втором этаже из окошка выглядывала Петровна. На скамейке «отдыхали» Рыбкин и Сеня из ЖЭУ. Они пили водку с пивом и прогнозировали очередные шаги «новых» русских, которым позарез понадобился их дом. Речь свою они мастерски вышивали народными словцами и ненормативной лексикой. Нормальный разговор русских мужиков — через слово мат. Они привыкли в жизни к непрерывному чередованию всего, и половина всего нормальное, а половина — совсем непотребного содержания. Удали мат из его речи — и отрежешь полмужика. Он наполовину его суть, он наполовину его содержание, он наполовину его судьба.

Дрейк на пару минут присоединился к ним.

— Водку не буду, — сказал Дрейк (он не любил пить на халяву). — Пивка глоток. Зря, Гриша, ты им половину первого этажа под склады отдал. У них теперь есть хорошая зацепка.

— Зря! Скажешь, зря! Да я на эти деньги за аренду хоть жить стал нормально! Зря! Да и все равно, Федя, это же не их дом! — завелся Рыбкин.

— ЖЭУ на стреме! — сказал Сеня из ЖЭУ.

— Как Петр? — поинтересовался Дрейк.

— В Германию едет, оформляют паспорта.

— Пригодился немецкий.

— А як же! — засмеялся Рыбкин.

Младший сын Рыбкина, Петр, в школе учил немецкий. Рыбкин сказал ему: «Не забивай себе башку, Петька, мы их победили, и у них скоро национальным будет язык русский». Петя это учел и язык не учил. На выпускных экзаменах его спросили: «Шпрехен зи дойч, Петер?» — и он ответил: «А як же!»

Дрейк жил как раз над складом, а в другой половине дома располагалась Петровна, одинокая душевная женщина. Рыбкин с семейством жил под ней и занимал весь первый этаж и глухую пристройку, в которой он организовал кладовку.

Дрейк выпил стаканчик пива, поднялся к себе и сел у раскрытого окна. Приближался закат, и, глядя на небо, Дрейк почувствовал, что в его жизни заканчивается тоже какая-то важная полоса. Он безотчетно чувствовал, что такого вечера больше не будет. Почему его не покидала эта мысль? Она, наверное, соткалась из розовых и голубых нитей июльского вечернего воздуха.

Рыбкин с Сеней вступили в завершающую стадию встречи. Дрейк из окна с удовольствием взирал на живописную жанровую картинку эпохи демократических перемен. На обрывке «Вечерки» еще оставался литр пива, изуродованная горбушка «бородинского», половина рыбца, несколько перышек лука, горстка соли. Граненый стакан, от времени и от пальцев ставший круглым, то и дело переходил из рук в руки. На скамейке стоял транзисторный приемник, из него неслись новости. Под скамейкой, в теньке, чтоб не задели ногами, стояла початая «Русская». Рядом поблескивала пустая бутылка. В двух шагах от пьющих лежал пес. Приемник сообщил, что на Нью-Йоркской бирже резко упал индекс Доу Джонса. Сеня налил.

— И чего теперь делать? — спросил он тревожно Рыбкина.

— Ну, за индекс! — ответил Рыбкин. — Чтоб был, как у него!

Он кивнул на пса и, жмурясь и оттопырив мизинец, стал аккуратно пить. Каждый глоток делал разрез глаз Рыбкина уже и уже, а с последним глотком глаза и вовсе закрылись. Пес смотрел на него. Сеня, чтобы как-то отвлечь себя, разгладил газету и стал разгадывать кроссворд.

— Жидкость для сливания в унитаз.

— Сколько букв? — тонко спросил Рыбкин и макнул лук в соль. Пес задумался, положил голову на лапы и закрыл глаза.

— Четыре.

— По горизонтали? — жевал Рыбкин.

— Нет, по вертикали.

— Моча! Моча, бестолочи! — раздалось сверху.

— Петровна, привет! — помахал рукой, не поднимая головы, Рыбкин. У него второй день клинило шею. — Стакан не дашь? Ключи дома забыл. Выскочил, понимаешь.

— Твои не приехали? Бери.