Солнце в борозде

березовик сахарином подслащу.

Дети ели шумно. Бабы не спеша. Обветренные, в тонких трещинках запекшейся крови губы, не

пускали в рот ложку. Ни плакать не давали, ни смеяться.

А хлебная сладость настоящего сухаря, воскресила в бабах сказочную прелесть былой пищи, вкус и

запахи которой, не смогли притупить ни это варево, ни хлеб из вымоченных, высушенных и

старательно перемолотых желудей, травы, кореньев иван-чая и Бог знает с какой еще добавкой,

внесенной в пищу проворной на выдумку русской бабой, когда кругом голодные глаза детей,

глядящие на все с неуемной жаждой жизни.

-Подъел немножко, сынок?- спросила Городская у сына, когда опустели миски и чугун, из которогоДуриманиха несколько раз подливала детям.

Пятилетний Алик, виновато глядя в землю, отрицательно покрутил головой и, не в силах высказать

матери своего состояния, молча пошел к ожидавшей его сестре, взялся за ручку ее корзины. Даже от

березовика, подслащенного сахарином, отказался. С утра березовик этот у него под самым горлом

колыхался, разве что без сахарина.

Большие животы детей, разбитые печеной и вареной травой, водой и березовым соком, будут теперь

мешать им в работе, не вызвав ни малейшего чувства сытости.

Поели, не поели бабы, а рады, что дети перекусили.

И снова выстроились вдоль борозды глаза детей, и снова их матери влезли в проволочные портупеи

плуга, и потекла у баб перед глазами земля, дети и, как боль нескончаемая, бесконечная борозда.

Звонило ударило конец обеда.

Вспомнилось Дуриманихе, как на уцелевшей перед пепелищем сельсовета березе появилось это

самое звонило – рваный кусок щита немецкого орудия.

Старый Поликарп теперь каждое утро ударяет в него большим, непотребных размеров, гаечным

ключом с чужими буквами, и звонило враждебно огрызается, раскатисто и зычно. Дед скалит

обкуренные зубы и тоже злится:

-Ичь, стерва!

-Никак гавкает на тебя, дед?

-Дак ведомо ж – нерусское. – И, кладя ключ под березу, основательно добавляет: - Гадость…- Но

звонит исправно, в положенное время и даже утром, хотя все бабы и ребячье население собираются

до его зова.

-И чего звонить, коли все тут?- спрашивают деда.

-Порядок такой.

А пошел этот порядок с того раннего утра, первого дня освобождения, когда к березе с ведром

молока пришла тетка Гарпина, сберегшая в лесу от немцев единственную, на весь колхоз корову:

-Гукай-ка девок, Поликарп.

Тут-то и сладил дед звонило, а когда на его зов собрались из леса люди, Гарпина сказала, кивнув на

ведро с молоком:

-Вот, девки, детям разберите. Хоть болтушку какую забелите и то слава Богу…

Дуриманиха глянула за речку, где пахала ее ровесница тетка Гарпина, да никого и не нашла. Только

лента вспаханной земли, упираясь в ельник, подсыхала на солнечном ветре да дети, кропотливыми

муравьями копошились вдоль незапаханных борозд.

-Тоже притомились девки,- отметила Дуриманиха.- Выше меры и конь не скача.

Дойдя борозду, она умышленно, дольше обычного осматривает плуг, поправляет тряпки и пеньку на

лямках, притаенно вздыхает, глядя на отрешенно застывших на земле баб у костра.

Притрусив борозду листвой и посадив в нее картошку, потянулись к костру и дети.

-Вот как присядем, дак и бегуть, а как мы в лямку, дак и стоять перед душой! Ну!.. – с грустной

болью сказала, как пожаловалась, Варвара, увидевшая подходивших к ним детей. – Господи

Праведный!.. Да сядьте вы где! – остановила она их.- Дайте хоть дыхнуть без вас!..

Дети остановились, неслышно посовещались и, как усталые старички, медленно пошли к колодам с

березовым соком.-Дак, может, под лопату сажать будем, а детей отпустим?- скорей для разговора, чтоб отвести душу

да самим себе доказать необходимость того, что они сейчас делают, спросила Надежда.

-Под лопату оно интеллигентней, ясное дело, - осторожно замечает Дуриманиха, возясь с плугом. –

Правда, сколько ж тых лопат надо? Да сколько баб? А землищи-то сколищи! Истосковалась она,

бедная, может, горше, чем мы…

-А, дак нихай жилы лопаются, так, по-твоему? – с раздражением от голода и усталости, вскинулась

Варвара.- Света белого глаза уже не бачуть! Сердце уже камнем по голове бухает!...

-Ладно вам, женщины,- проговорила Городская негромка, стеснительно, будто не делила она с ними

на равных эту же лямку.- На собрании решили.

-А ты уже и погавкать нам не даешь!- набросилась на нее Варвара.- Может, выболится скорей, а ты

все женщины да женщины… Женщины – это когда жисть по-людски да платье по фасону, а в этих

тряпках да при такой каторге одно только и подходит, что «бабы».

-Не расходись, Варвара! Цить!- хлопая ладонью по зеркалу отвала, строго сказала Дуриманиха. –

Может, без этой вот борозды, без каторги твоей, некому б было на хронте стрелять.

-На хронте, на хронте, - незлобно передразнила ее Варвара.- А у нас тебе что тут? Не хронт? Если не

горше…

Бабы без агитации все понимали. Замолкли и затихли, остановив глаза на догорающих головешках

костра.

-Господи Милостивый!- пригорюнилась Варвара. – Нечто ж я баба? - тихо пожаловалась она себе,

будто рядом с ней никого не было.- Паровоз я стожильный. Задубела и высохла, как хряпка какая…