Солнце в борозде

И пот уже мой кобылой воняет. Даст Бог, мужика встрену где, дак сраму не отберусь: забыла уже

куда и что, и как это бывает. Вот вам истинный крест,- перекрестилась она, валясь спиной на

пашню.- Все чисто забыла…

Видя, как крестится Варвара, перекрестилась и глухонемая Кулина.

С поникшими в подоле руками, кулем сидела она у костра и, вытянув перед собой ноги, глазами

следила за бабами, особым чутьем улавливая смысл разговора.

На слова Варвары только вздохнули бабы да еще больше притихли.

Молчала и Дуриманиха. Свесив с колен сухие руки, она по-мужски сидела на краю борозды,

задумчиво глядя на свои, изуродованные работой и временем худые, мосластые ноги, с

выпирающими костями больших, загнутых пальцев. «И куда все подевалось?»- подумала она без

всякой к себе жалости, силясь только понять, когда ж она так безоглядно себя растратила, да

вспомнить не могла.

Тяжело и с болью вздохнула двадцатилетняя Вера и Дуриманиха подняла голову.

В стороне, сложив под грудями руки, на корточках сидела Вера и ритмично, как убаюкивают

ребенка, покачивалась.

Дуриманиха все поняла. Заметили это и другие бабы.

-Эх, Веерка ты Веерка неслухмяная,- подсела к ней Надежда.- Говорила тебе, дурочке: «Намотай на

лямку тряпок побольше», дак не послушала. Девки,- обратилась она к бабам,- давайте за плуг ее

поставим: грудь дурочка намулила.

-Наподбрикивалась,- присела перед Верой Дуриманиха.- Покажь.

Вера наотрез отказалась показывать набухшую болью грудь и села к старухе боком..-Во-во,- осуждающе сказала Дуриманиха.- Все мы брыкаемся, пока молодые… Ты вот слухай нас,

девк ты моя. Мы уже во как объезжены, а тебе еще детей рожать. Что ж это за матка без грудей? Они

ж не только для красы. Мужикам нравятся цицастые бабы, это так, да только помни и другое:

здоровье дитенка в маткиных грудях. Вот оно как…

И, тяжело поднимаясь с земли, приказала:

-Марш за плуг!

-Не пойду я за плугом. Сказала – и все…

Бабы осуждающе заговорили, поднялись, расправляя подолы.

-Вот горбачевская порода,- покачала головой Дуриманиха.- Хоть стреляй… Не пойдет, значит, за

плугом.

-У-у! Так, так, так!- затопала ногами глухонемая Кулина и рукой потянулась за речку, в сторону

косогора, где вдоль ленты вспаханной земли, прижавшись плечами, медленно, почти на месте,

топталась упряжка тетки Гарпины. Издали казалось, что пятеро, гудящими на солнце струнами,

тянут шестую, к ногам которой привязана тонкая нитка борозды. И борозда эта незаметно, как растет

в кроснах холст, приматывается к ширине вспаханной полосы.

Вот так медленно перебирать ногами они будут до конца делянки и, чтобы надышаться духом

воскресшей земли, рухнуть у прибрежных кустов лозняка. И снова, не чувствуя себя, подняться над

землей и тянуть эту тяжкую нитку борозды общего колхозного счастья.

И слово «колхоз», может быть, впервые после своего рождения, имело то самое первоначальное

значение, когда каждая картофелинка, каждое зернышко были общей радостью и надеждой на

будущее счастье и удачу.

Порой казалось, что бабы застывали на месте и каменели, превращаясь в стонущий монумент

непокоренности. И столько в них было жизни, столько надежды и веры в эту землю, что все живое

вокруг, уцелевшее после фронта, не могло уже погибнуть и затеряться.

Дуриманихины бабы, не отрываясь, смотрели на Гарпининых, словно в кино себя увидели да глазам

своим верить не хотели.

-Что ж, девки,- с тихим вздохом подытожила Дуриманиха,- когда и они нас разглядывают, как

вытягиваемся тут… Деваться ж некуда.

Не отвечая на слова старухи, смотрели бабы через речку на Гарпинину упряжку, пока та не утонула в

прибрежных кустах.

Пришло время самим борозду начинать.

А бабы молчат и с места не двигаются. Словно вспугнуть боятся тишину предвечернюю и робкое

начало соловья над речкой.

И тогда Городская высказала вслух то, о чем они все думали и не решались сказать:

-Может, завтра запашем?- И, глядя, как мучается Вера, робко пожаловалась:- Ноги как-то ослабли…

И страшно мне, женщины, что вот… упаду на глазах у детей.

Услышав это, Дуриманиха скупо креститься стала, отвернувшись от баб и молитвенно зашептала:

-Матерь Божая, Заступница Усердная, прости и сохрани ты нас грешных. Не дай, Матушка, пропасть

бабам твоим замордованным. Смилуйся, Царица Небесная! Одна ты заступница наша…

А вслух добавила раздумчиво и ласково:

-Дак, может, и хватит на сегодня… Да и звонило вот-вот ударит: по солнцу видать…Но вместо ожидаемого звона, тронули тишину робкие удары топоров. То, сохраненный бабами,

мужской молодняк деревни под началом Никифора и Поликарпа, начал строить свою новую

Красуху.

-Чуете, девки!- навострила слух Дуриманиха.- Сладил-таки Никифор топоры! До утра не дотерпели!

На ночь глядя, ухватились за работу!

Бабы к деревне обернулись, а глухонемая опять за речку тычет.

А там, от прибрежных кустов лозняка, уже с другой стороны пахони, тяжело поднималась по

косогору Гарпинина упряжка.

И вспомнилась Дуриманихе колхозная сходка перед посевной, когда Гарпина, с церковной паперти

тряхнула кулаком:

-Фрицы спалили нашу Красуху! Скот сожрали! Детей наших согнали на проклятую чужбину!