Соловьи

С удовольствием он умывался, проделывал на кухне же обтирание холодной водой, потом завтракал. Неизменно просил он у Клавочки на стол себе крутых яиц, кружку молока, хлеб, черный ли, белый ли, было ему безразлично какой, съедал все это с завидным аппетитом, потом одевался и уходил по делам службы. Вечером он любил выпить кружку какого угодно кофе — «Здоровье», желудевый ли, натуральный ли, поболтать с женой, сесть за письменный свой стол и почитать кое-что из книг по вопросам агрономии, лесомелиорации, даже энтомологии или заглянуть в том, подаренный ему Боневоленским.

К этой поре, а шел уже девятьсот пятидесятый год, у Павла Матвеича лежал в кармане и диплом об окончании образования, и был он повышен в звании, и даже твердое положение в обществе у него было, и все, как говорится, было уже у него в кармане. Даже всякий голод, в том числе и душевный, был полностью им удовлетворен, и оно, удовлетворение, тоже как словно лежало в кармане. Павел Матвеич имел к этой поре уже и достаточное знакомство в облцентре, куда часто наведывался, хорошо встречаемый Баблоевым; в районе он был тоже на виду и был уже членом бюро райкома. Со всем партийным активом он был тоже накоротке и имел уже не мало своих «уважателей». Что там Дровалев, Сараев и все Три Сазона! Если надо, знал Павел Матвеич, его и актив районный поддержит, если нужна будет выручка. Словом, Павел Матвеич не боялся за свое положение, был укреплен и в облцентре и у себя прочно.

А вскоре стало Павлу Матвеичу опять казаться, что все это уже пройденный этап и он исчерпан и что жить так, пожалуй, может быть, и незачем. Тщеславие заставляло думать его о большом городе, большой город — о лучшей жизни, а лучшая жизнь была там, в большом городе. «Вот что, — сказал раз он сам себе властно, — тебе обстоятельства послали «Федькино дело». Оно тебя выручило и на ноги поставило. Жди же и опять чего-либо такого, что даст тебе возможность хоть в облцентр выбраться».

И Павел Матвеич стал ждать. А оно, новое «Федькино дело», долго не приходило. И на него часто вновь стала нападать хандра. Хоть и прибавилось забот по службе Павлу Матвеичу к этому времени в том смысле, что как-то там, в области, перекроили районы, не административно, а служебно, «внутри себя», и ему досталась еще и бо́льшая часть Понизья и не мало от Рогачевского района, и помощника у него все не было, справлялся со всем один, — он не тужил и даже считал, что так лучше, по крайней мере хоть поехать есть куда. Из поездок своих часто он возвращался веселый, уравновешенный, доброхотливый, а часто и в глухой, непонятной тоске.

Тоска эта приходила к нему извне, она ничуть не зависела от деятельности его печени, желудка, сердца — на это Павел Матвеич не мог пожаловаться, — тоска приходила к нему откуда-то издалека, откуда-то из прошедшего, из того, что пережито, и тогда он мрачнел, замыкался в себе, был и с женой неразговорчив. В такие дни спать он ложился отдельно от Клавочки, закутывался с головой одеялом, долго не мог уснуть. Если раньше, когда приходила тоска, он мог отмахнуться от воспоминаний, которых он не звал, которые наплывали сами, сами лезли в голову и душу, то теперь в такие часы, как он замечал, ему не удавалось отмахнуться от них, лечь на другой бок да и спать. «Старею я, что ли? — думал Павел Матвеич, лежа одиноко на диване, и уж не сдерживал набегавших воспоминаний, и, лежа с открытыми глазами, давал им полный ход возникать в голове, казаться и превращаться в картины, в образы. Когда эти картины и образы из пережитого возникали перед ним, он не обсуждал их, не комментировал, как сам думал об этом, а пропускал, созерцая. Комментировал он разве что только вот такие видения, когда возникал перед ним в памяти, ну, хотя бы Боневоленский, или Лешка Гиревиков, или Еремей Кривых. Тогда Павел Матвеич останавливался, нарушал эту произвольно возникавшую цепь видений, думал: «Да, Боневоленский! Какой же я дурак, какая балда был! А Боневоленский-то старик был хороший. А я его — «бывший»! Балда, настоящая балда!» — упрекал он себя. Если же перед ним вставал в памяти и видении Лешка Гиревиков, он усмехался и комментировал с досадой: «Типус, типус! И как это получается, а? От него ни хорошего во мне не осталось, ни плохого, ничего. Вроде как бы пустое место, и только. Ну, черт с ним, черт с ним!» — глушил он воспоминание о Лешке.

Но когда приходили воспоминания о вузовских годах, как такие видения называл сам Павел Матвеич, он вскакивал с дивана, садился на край его, и непонятное чувство, более властное, чем тоска, охватывало его. Едва перед ним возникал Еремей Кривых, смерть его, как тут же появлялся перед ним и образ Вадима Кушнарева. Тогда он поднимался с дивана, начинал ходить по комнате, и Клавочка сквозь сон слышала и не понимала, почему он «глошит» воду из графина и стучит стаканом мелко-мелко о зубы.