Соловьи

Всю долгую дорогу до Порима он мучил ее наводящими вопросами в том смысле, чтобы разведать, знает ли Аня про его «катастрофу». Но та отвечала на его вопросы так, что можно было понять, что ничего об этом она не знает. Она шла рядом с ним по дороге в белом своем легком платье, в соломенной легкой шляпке на милой черноволосой головке, выбирая черными своими запыленными туфельками на низком каблучке, где получше ступить, и больше всего говорила о красоте полей, совсем отличных своей широкой красотою от красоты лесной.

— В лесу, — говорила Аня, — каждая деталь останавливает, там много разных мелочей, которые требуют порой совсем ненужного внимания. Иное дело в поле. Здесь вся красота открыта, в поле редко что лишнее встретишь. Не находите ли вы этого?

— Нахожу! — отвечал Павел Матвеич, а сам спрашивал о том, что нет ли у нее каких-либо новостей или слухов из города.

Проводив ее до Порима, он совсем успокоился насчет своих подозрений и, хоть Ане было еще идти километров шесть до лесничества, был рад, что отделался от нее, сказав:

— Подвез бы я вас, да моя машина где-то в поле бегает.

Вот так в майские дни чувствовал себя Павел Матвеич, так жил. Настроение у него было, как у иного больного: отлегнет немного болезнь — он и весел, подступит заново — он и мрачен, и хандрит он, и голову повесил.

ГЛАВА ВТОРАЯ

К концу мая по району везде хорошо отсеялись, у всех опросталось время, кое-где досевали только гречиху, а где и горохи на зеленые корма. Больших заморозков не было, всходы пробивались хорошо, на душе у всех было спокойно. Акима Акимыча Синегалочкина, который всю весну не вылезал из своего «козла», исколесив белынские просторы вдоль и поперек, радовал успех потому, что полагал, что весь этот успех плод его усилий и его подчиненных.

За весну не раз навещал Синегалочкин и Павла Матвеича, и тогда они болтались по полям, руками разрывали пахоту, рассматривали озимые и яровые всходы, проверяя и на глаз и на ощупь добротность и недобротностъ их. Совхозные озимые у Топорихи и Агапова они нашли нужным все же пересеять, с чем согласился и Александр Несторыч Шаров, дав согласие на ячмень потому, что семена его были в совхозных закромах.

Синегалочкин и Головачев настояли на том и в колхозе «Победа», чтобы кукурузу там пустили по «теплым местам» во избежание порчи посевов весенними заморозками. И Романов со Звягинцевым тоже согласились с этим потому, что так все и было запланировано раньше. Аким Акимыч очень остался доволен полем у Долгой дубравы, где по почину Головачева совхоз высадил свекольные высадки. Он просил Павла Матвеича беречь это поле не потому, что оно было хорошо, а потому, что оно входило в планы управления — из области и даже центра были заявки на свекольные семена.

Словом, когда к концу мая почти отсеялись, и у всех поопростались и время, и руки, и головы от забот, и стало у всех на душе веселее, стало на душе веселее и у Павла Матвеича, и он решил действовать энергичнее. В эти дни он посещал Елену Сергеевну на дню не по одному разу. Дома она, не дома — он все равно заходил. То он принесет и поставит на кухонке у нее пучки зеленого лука, который невесть где достанет, то баночку меда первого весеннего сбора от кого-то принесет, то явится с полной фуражкой лугового щавеля. Забежит на минутку, поговорит с минутку и уйдет, сказав, что торопится.

Раз он, выбравшись из машины, внес к ней в дом целую охапку цветов горицвета, того самого солнечного цветка, от которого и у стариков глаза молодеют. Елены Сергеевны не было дома, она была в больничной палате. Павел Матвеич достал с полки синий эмалированный кувшин, налил в него воды и поставил было уже склонившие головки золотые цветы в воду и уехал.

Когда пришла на кухонку Елена Сергеевна, она так была тронута подарком, что растрогалась до слезы, уткнула свое лицо в золотой букет и так простояла минут пять, упиваясь и тайной надеждой на перемену в своей жизни, и свежестью золотых цветов.

Так поступал в эти дни Павел Матвеич, так готовил и себя и Елену Сергеевну к тому, чтобы все объяснить ей в эти дни, что было у него с Эльвирой, и затем сказать ей о том, что он ее любит. Вечерами дома он даже садился за стол, клал на него чистый лист бумаги и пытался набрасывать что-то вроде исповеди о своей «катастрофе». Конечно, не по листу исписанной бумаги хотел он исповедоваться перед Еленой Сергеевной, нет! Этого и в голове у Павла Матвеича не было. Он хотел просто так все «сформулировать», о чем он ей скажет, на листе бумаги, чтобы в тот час у него ни слова лишнего не вырвалось и все было бы так, чтобы никакого подозрения в неискренности и в неправдивости у нее не было.