Соловьи

Или вот еще одна, — продолжал Христофор Аджемыч, потирая лоб, вспоминая мучительно, а когда вспомнил, то прочитал:

В стране Суру́га, в бухте той Таго́,Где и шумны и неспокойны волны,Бывает тихий день.Для сердца ж моего —

Нет дня, чтоб не было оно любовью полно.

Каково? Каково? — восторженно спрашивал Головачева Христофор Аджемыч.

А тот задумчиво глядел куда-то в темное, незанавешенное окно и молчал. Вдруг он очнулся и сказал:

— Я в этом мало что понимаю. Но ничего, нравится. Только какая же связь с частушками?

— Да не та ли же сила, не тот ли минутный, даже секундный блеск сердца заложен и в наших частушках? Блеснет только, а в сердце, как от приятной мгновенной искры, след остался. Ну вот хотя бы эта новая частушка о малинке. Поглядите, сколько в ней прелести.

И Христофор Аджемыч, сняв гитару со стены, ловко вскинул ее на руки, взял аккорд и каким-то очень хорошим, «частушечным» голосом, на лучший частушечный мотив, перебирая струны, запел:

Ой, малинка, ой, малина,Ягода опасная…До чего ж моя картинаПро любовь неясная.

Или вот еще пример, — не переставая перебирать струны, проговорил Повидлов, — все из того же двора. Тоже вчера слышал и записал.

И он, еще более варьируя голосом, вливая в слова песенки задушевность, спел:

Ой, бежит-переливаетсяРучей через ручей…Хорошо играет любушка,Только я не знаю чей.

И я уверен, — заговорил Повидлов, — что сочинитель их — она, эта деваха из дома номер шесть по Западной улице. Но я также уверен, что скоро ее эти песенки если уж далеко не уйдут, то у нас-то петься будут, они скоро станут ничьими. А от этого у них двойная прелесть потому, что по безымянным произведениям судят о талантливости жителей, даже народов.

— Только я не могу понять, — сказал Головачев, — как при современном развитии письменной поэзии может жить еще частушка? Непонятно, почему она не вытесняется стихами больших поэтов?

— Для этого надо писать так хотя бы, — отвечал Повидлов, — как писал Некрасов. Вы знаете песню «Коробочку»? «Эх, полна, полна коробочка», помните? Это из некрасовских «Коробейников». Давно коробейники-то были. А песня все поется. Если поэт не нашел ключа к душе народа, если он не выразил его сокровенных чувств, то такие песни народ петь не будет. Вместо них он сам свои сочинит. И в первые ряды тут опять выходит частушка. Ее не отобрать никак у народа.

Вон в Америке, в Штатах. Джазовая музыка хлещет, всякая дрянь так и льется с эстрад. А в народе слагаются и поются свои песни. Почему? Потому что разные джазисты не отвечают чаяниям души народов. Там не только у негров, у индейцев свои песни, существуют свои, чисто народные песни и у белых, у янки.

Вот в этом и сила явления народного творчества, та самая коренная сила, без которой не живет ни один народ, а по праву не должен жить и ни один поэт. Поэт, не давший песен народу, попросту зря проживший жизнь человек.

Головачев ушел от Повидлова в этот вечер, полный раздумий о том, что сказал ему Христофор Аджемыч. Он был полностью согласен с выводами старика о значении поэзии и поэта для жизни народа, для его души, одно только смущало: а как же быть с теми поэтами, колоссами, можно сказать, но которые не оставили народу песен, а оставили тома поэм и стихотворений, словно бы тоже любимых народом? На этот вопрос сам себе Головачев ответить не мог потому, что мало что понимал и в поэзии и в песнях. Он смутно догадывался, что все эти поэмы и многотомные сборники стихов тоже поэзия песенная, но какая-то особенная, в ней тоже в основе песня и чувство, только на голос она вся не идет, отчего ее только читают молча или вслух, но только читают. Но дальше этого его соображения о поэзии вообще и о песне в частности не пошли. Он споткнулся на том для него больном, о чем сказал старик, напоминая о женитьбе.

Ложась в свою тощую кровать и укрываясь поверх одеяла еще и шинелью, отчасти потому, что давно привык спать под нею, а отчасти потому, что в комнатах было плохо протоплено, Головачев схлестнулся с мыслью о двух мирах в человеке — о мире официальном и о мире для себя. Официальный мир, как он понимал, у него это служба, а неофициальный это то, как он живет, а живет он плохо. И у него стало больно на сердце. Как сложилось, а видимо, от его полного одиночества это у него сложилось, но Головачев резко и упрямо отделял то, что он делал по службе, от того, как он жил сам. Служба для него была миром официальным, тем миром, не для которого, а в котором он жил. Своя же, личная жизнь была у него такой, какой он не хотел, точнее — ее у него почти не было. И отсюда душевная пустота, часто ставшая появляться у него, перерастала в душевный и властный голод, удовлетворить который он не знал чем и как.