Соловьи

Головачев сел. А старик, отодвинув от себя чашку, так заговорил:

— Конечно, в чужие дела вмешиваться не след. Но что плохого я вам предложил? Семья и для ответственного работника — дело жизни и большого смысла. Зато сколько доброго от того человеку, ежели он женат, ежели у него семья. Главное в том, что такой человек более организован, более спокоен и лучше к делу привязан.

Когда Повидлов говорил эти слова, Головачеву казалось, что видит старик его насквозь, между тем как сам Христофор Аджемыч думал то же самое, размышляя: «Эх, хоть ты и сила, и я уже о тебе кое-что узнал, а все же ты юнец, я тебя насквозь вижу, все твои выкрутасы оттого, что ты не женат. Вот женись, тебе лучше будет».

И спросил:

— Вы не согласны?

— Боюсь жениться, — отрубил шутливо Головачев. — Женщин не знаю.

— А что их особенно знать-то? — продолжал Повидлов. — Женщина во все века — женщина. Женские дела да женские разговоры во все века были одни и те же. Чисто женские дела и разговоры были и тысячу лет назад, и еще столько же, если не больше, и вперед будут. Больше всего молодые мужчины, кажется, этого и боятся, то есть некоторого постоянства женского. А вы не бойтесь.

Головачеву немножко неприятно стало оттого, что старик нащупал в нем вот это самое внутреннее его и то, что мир для себя у него неустроен, что старик это все видит насквозь, и разом пресек этот разговор, сказав хитренько улыбавшемуся из-под усов Повидлову:

— Не надо об этом! Лучше скажите, что это вы — китайским занимаетесь?

И он указал на небольшую книгу с иероглифами на обложке, что лежала на одном из столов.

— Взгляд-то у вас какой, батюшка, дальнобойный! — удивился Христофор Аджемыч, взглянув на книгу, что от него лежала на столе на расстоянии пяти-шести метров. — Ну и зрение!

А затем, надев очки в свободной, еще не совсем стершейся золотой оправе очки, которые он пуще всего берег от порчи и потери, очки, прослужившие ему уже лет двадцать пять и купленные задорого когда-то в Москве, он подошел к столу, взял книгу на ладонь, словно взвешивая ее, сказал:

— Это японская книга, стихи, знаменитая книга песен Ямато, японских песен. Читаю помаленьку, перевожу, сличаю с другими образцами народного творчества.

— Японские стихи? — удивился Головачев. — И ничего? Хорошие?

— Видите, — сказал в ответ Повидлов, — в данном случае мы имеем дело с особым родом стихов японской поэзии, с та́нка. Танка по своему происхождению — явление народной жизни, вроде как наши частушки. Они сочинялись — и сочиняются и теперь — большей частью неизвестными авторами и по всякому случаю. Но всегда это короткое — из пяти строк, из тридцати одного слога — стихотворение и всегда лирическое. Многие танка изумительное сочетание мысли и чувства и, говорю, по своему истоку близкие, вернее, такие же произведения почти всегда неизвестных авторов, как и произведения наших неизвестных авторов — частушки.

— Но как это получается, что вы здесь находите параллель? — спросил живо и с участием Головачев.

— Параллель тут только в одном, — отвечал Христофор Аджемыч, — что как танка, так и частушка — явления творческого духа двух далеко живущих друг от друга народов. Эти народы не одиноки. Например, у таджиков есть очень близкий по форме к нашим частушкам род произведений — рубаи. Оригинальное стихотворение из четырех строк, больше ничего. Но всегда надо помнить, читая и частушку, и рубаи, и танка, что это всего лишь душевное украшение, что это не идея, не смысл, а только настроение, только намек на чувство, родившийся мгновенно или почти мгновенно и положенный сразу на струны сердца. Вы знаете, совсем недавно я здесь записал целый цикл частушек, в которых все связано с малиной, ягодой малинкой. А вчера иду и опять слышу — деваха в том же дворе поет новую частушку про ту же малинку. Хотите, спою?

И Христофор Аджемыч потянулся к гитаре.

— Нет, подождите, — остановил его Головачев. — Вначале пускайте ваши танки. А частушки потом. Танки тоже поют?

— Может быть, и поют, — отвечал Повидлов, — я еще не знаю. Но японская народная музыка — это особого рода музыка, с которой мне не справиться. Я просто прочитаю вам несколько танка. Перевод не мой, не помню чей, но сделан исключительно точно.

И он стал читать тем своим любующимся словом голосом, каким читал свои комментарии и к музыке, и объяснения к песням, и даже стихи многих поэтов, которые любил вкраплять в свои комментарии и объяснения.

— Вот, читаю, — сказал он и начал:

В тумане утреннем вся бухта Акаси́,Которой свет зари едва-едва коснулся.Не видно островов…И думы все мои

О корабле, который не вернулся.

Не прелесть ли, а? — спросил он Головачева и, не дожидаясь ответа, продолжал: — Еще танка, такая:

Вот выпал снег у дома моегоИ землю, падая, снежинками застлал.Дороги нет…И нету никого,Кто б навестил меня и снег тот растоптал.