Соловьи

А к вечеру второго дня он уже объехал большинство пострадавших и пришел к выводу, что это ничего ему не дает. Бестолковщина в показаниях была такая, что и разбираться-то было нечего. Чуть ли не все пострадавшие начинали с того, что как они хотели «прокинуться» да сон сморил, а как «прокинулись» да во двор пошли, глядь, а там уже «по́ло», ворота растворены и следы от коровы то по «сыру месту», то по снегу. Слова «прокинуться», «по́ло» Головачев слышал в разговорной речи впервые, вначале он их не понял, хотя выражали они всего-навсего — проснуться и пусто. А когда спросил, что они значат и собеседники сразу объяснили их знакомыми и обычными ему синонимами — проснуться и пусто, Головачев расхохотался, вспомнив свою обоянскую бабку, которая так же вот «выковыривала» словечки, вроде «учупи́зни буру́н, нето буру́е». Что это значило? А то, что надо было снять горшок с огня тряпкой-отымалкой, который бурливо кипит, а у нее все по-другому: горшок — буру́н, снять — учупи́знуть, кипит — буру́е.

И Головачев после всех этих опросов и так устав, что в голове гуд стоял, решил больше этим не заниматься, а толкнуться по более верным местам. Прежде всего он решил побывать у лесника Носолева и порасспросить его не столько о замеченных им приметах из обстоятельств кражи Федьки, сколько просто познакомиться с ним, потому что, какой же это такой человек, который, не остерегаясь мести, не боясь себя впутать в дело, мог написать сам заявление в милицию. Но прежде чем заехать к Николаю Носолеву, человеку лет сорока восьми, солдату-фронтовику, хорошей выправки и телосложения, даже красивому, несмотря на то что носил он безобразно густую рыжеватую бороду, Головачев, чтобы что-либо узнать о нем, заехал в Авдотьинский сельский Совет, в который по территории и входила сторожка Носолева.

Председатель сельсовета, лысенький человек, должно быть, уж не один пяток лет ходивший в этой должности, звали которого Иван Иваныч, сказал ему, что Носолев мужик хороший, честный, трезвый. За справедливость он уважается в округе всеми, живет не богато, «на зарплатушку живет», подчеркнул Иван Иваныч, еще огородом, ну, может быть, еще кое-что от охоты имеет, «от зайцо́в, от лисички, от енотки», добавил Иван Иваныч. И когда Головачев хотел уже уходить, Иван Иваныч достал из ящика стола какую-то бумагу и робко попросил Головачева:

— А не хотите ли познакомиться вот с этим заявлением? Познакомьтесь, пожалуйста!

Головачев взял бумагу, на которой не было даже слова «заявление», и стал читать. Путано, но определенно какая-то гражданка Мишина из села Бажье просила развести ее дочь, учительницу из «данной школы», Лидию Прокофьевну Заглобу, «а допреж Мишину», с «ейным мужем Заглобой Никифором, который присосался к нам и пьет кровь из дочери уже второй годочек». Гражданка Мишина сообщала, как «этот негодник инвалид» познакомился с ее дочерью в Рогачеве, когда она, «дура такая», была там «проле́тось на летних каникулах» и привела его домой, «ничего не предупредив матерю». Дальше следовал рассказ о том, что «ейный муж Заглоба» сразу поставил условием жене, чтобы ему пол-литра было на каждый день: «четвертиночка к завтраку, четвертиночка к обеду, а к ужину, что останется». «И вот так зачалось у нас каждый день, и он все выпил, что у нас было, и дочь выпил, и меня пьет», — рассказывала в своем письме гражданка Мишина. Дальше следовало о том, что «живет он без устоев, на пенсию, дома неделями не бывает, грозит, и от этого нам уже ждать нечего». Гражданка Мишина требовала решительно развода своей дочери, выселения Заглобы из дому ихнего — «казенной квартеры», и просила это сделать как можно скорее, потому что «житья нет и хоть в петлю лезь».

Головачева удивило это письмо не тем, что в нем была заключена странная просьба женщины, и впрямь, видимо, измученной безобразным житьем чужого ей человека, а тем, что в письме упоминалась знакомая уже ему фамилия. «Заглоба из Бажья? — подумал он. — Так это тот, что лосиной торговал, по браконьерским делам замешан?» Еще раз какое-то чутье подсказало Головачеву, что этим человеком заняться ему нужно. Но, возвращая письмо Ивану Иванычу, он умышленно сказал, чтобы не возбуждать в нем никаких подозрений по отношению к своему интересу и к этому Заглобе, почти равнодушно такое:

— Иван Иваныч, да это же обыкновенное, бытовое. Вы это к прокурору переправьте. Там скорее пойдет. Только оно что-то давно у вас лежит, — заметил Головачев, показывая на дату, проставленную в конце письма. — Месяца четыре получается?

— Да, что-то в этом роде, — неохотно отозвался председатель сельсовета и спрятал письмо в ящик стола.

— Ну, а теперь к леснику Носолеву, — сказал Головачев шоферу, когда вышел и стал садиться в машину.

К леснику Головачев ехал, почему-то уже убежденный, что дело у него выйдет, что он найдет нить, за которую ему останется только потянуть и все вытащить наружу. И радовался тому, что такое дело поручено ему. «Не чета поручению с машинкой. Тут хоть есть над чем поработать», — размышлял он дорогой, направляясь к Носолеву.