Сомнамбулы: Как Европа пришла к войне в 1914 году

Эта локальная борьба за влияние чрезвычайно встревожила русских. Во-первых, в случае военных действий существовала опасность очередного закрытия проливов для российских торговых судов со всеми вытекающими отсюда убытками и экономическими потрясениями. Затем была вероятность того, что какое-то из небольших государств (Греция или Болгария) может внезапно захватить часть турецкой территории, на которую положили глаз сами русские. Еще одним поводом для беспокойства было то, что греко-турецкая война могла привлечь в регион британский флот как раз тогда, когда русские давили на Лондон с целью сокращении британской военно-морской миссии. Но наиболее важной и с колоссальным отрывом от остальных была угроза появления в Черном море турецких дредноутов, поскольку у русских не было там линкоров этого класса. Прибытие новых турецких дредноутов, как предупреждал российский военно-морской министр в январе 1914 года, сделает из Турции военно-морскую державу с «сокрушительным, почти шестикратным превосходством» над Черноморским флотом России[1507]

. «Ясно, к каким бедствиям приведет потеря нашего превосходства на Черном море, – сказал Сазонов российскому послу в Лондоне в мае 1914 года. – И поэтому мы не можем сидеть сложа руки и наблюдать за продолжающимся и очень быстрым усилением турецких военно-морских сил»[1508]

. В июле 1914 года Сазонов все еще умолял англичан задержать передачу дредноутов, предназначенных для Константинополя[1509]

.

Трудно установить, насколько весомы были эти опасения в общей пропорции восприятия внешних угроз во время июльского кризиса[1510]

. Поскольку официальные документы как правило сосредоточены на австро-сербском конфликте как эпицентре кризиса, существует тенденция рассматривать все российские решения исключительно с точки зрения солидарности с «младшими братьями» славянами и необходимости поддерживать престиж России на Балканском полуострове. Сазонов хорошо усвоил уроки предыдущих кризисов и знал, что открытая заявка на контроль над проливами вряд ли понравится его союзникам. Картина при этом несколько усложняется тем фактом, что Босфор был сугубо навязчивой идеей Военно-морского командования, не разделяемой Генеральным штабом армии.

С другой стороны, вопрос о проливах, несомненно, имел большой вес для Кривошеина, в чьей зоне ответственности был экспорт сельскохозяйственной продукции, что заставляло его особенно хорошо осознавать уязвимость российского торгового судоходства. Текущая нестабильность на Балканах вела к тому, что Балканский театр объединялся с вопросом о проливах, так что полуостров все чаще рассматривался как важнейший стратегический тыл к проливам[1511]. Российский контроль над Балканами поставил бы Санкт-Петербург в гораздо более выгодное положение для воспрепятствования нежелательным вторжениям на Босфор. Таким образом, внимание к проливам стало важным подкрепляющим фактором в решении твердо противостоять угрозе для Сербии.

Каким бы ни был правильный порядок геополитических приоритетов, русские уже были на пути к войне. В этот момент пределы возможностей начали сужаться. Оглядываясь назад, становится труднее (но все же возможно) представить альтернативы войне, которая действительно разразилась в первые дни августа 1914 года. Несомненно, именно это имел в виду генерал Добророльский, начальник мобилизационного управления российской армии, когда заметил в 1921 году, что после петербургских встреч Совета министров 24 и 25 июля «война была уже решенным делом, и весь поток телеграмм между правительствами России и Германии был не чем иным, как постановкой исторической драмы»[1512]. В дни предпоследней недели июля русские и их французские партнеры продолжали говорить о политике мира. Политика «твердости», в изложении Пуанкаре, Сазонова, Палеолога, Извольского, Кривошеина и их коллег, была политикой, направленной, по словам царя Николая II, «на сохранение мира путем демонстрации силы».