Сон № 9

– Э-э, я ошибся, спутал ее с другой.

Криптонитово-зеленый джип, громыхая музыкой будущего, въезжает на тротуар. Лолита на пассажирском сиденье плюет вишневые косточки за окно, а в видеосалон стремительно врывается далай-лама; в одной руке у него пушистый белый хорек с розово-лаймовым галстуком-бабочкой, а в другой – три кассеты.

– «Ясон и аргонавты» нас взволновал, «Синдбад» напугал, а «Титаник» сразил наповал[185]. Мифы уже не те, что были. Я-то знаю, я сам их сочинял.

Я проверяю срок возврата и благодарю его. Далай-лама летящей походкой удаляется в пелену сентября, машет нам лапкой хорька на прощанье. Хорек зевает. Джип срывается с места, красное смещение превращает музыку в сдавленный писк. Суга смотрит вслед сквозь стеклянную дверь.

– Вот бы и мне такого друга. Звонил бы ему всякий раз, как почувствую себя долбанутым, сразу бы вспоминал, что я, в сущности, нормален. – Суга зевает, протирает очки краем футболки и выходит за порог, взглянуть на небо. – Итак, новый день.

– Тут, в приемной, пока ждешь своей очереди на прослушивание, кажется, что попала в дурдом или на испытания методов психологической войны, – говорит Аи сквозь шум ветра в трубке, похожий на невнятный треск помех. – Музыканты хуже шахматистов мирового класса, которые пинают друг друга под столом. Парень из музыкальной школы Тохо[186] ест чесночный йогурт и читает французские ругательства по разговорнику. Вслух. Другой вместе с мамашей распевает буддистские мантры. А какие-то девицы обсуждают самоубийства в знаменитой музыкальной академии, там якобы студенты не выдерживают напряжения.

– Даже если твое исполнение будут судить в два раза строже, чем я вчера ночью, у тебя все прокатит на ура.

– Ты небеспристрастен, Миякэ. Здесь не выставляют баллов за красивые шеи. В конкурсе на стипендию Парижской консерватории невозможно «прокатить на ура». Тут надо продираться, ломая ногти, по трупам таких же юных дарований. Как гладиаторы в Древнем Риме, только здесь проигравший с поклоном и вежливой улыбкой поздравляет удачливого соперника. Играть для тебя по телефону – не то же самое, что выступать перед судейской комиссией, где все точь-в-точь как воскресшие злодеи, осужденные за военные преступления. А от них, между прочим, зависит мое будущее, моя мечта и смысл всей моей жизни. Если я провалю прослушивание, то до самой смерти буду давать частные уроки избалованным капризным девицам, которых куда больше интересует кошечка Китти[187].

– Будут и другие прослушивания, – вставляю я.

– Ты не то говоришь.

– Когда объявят результаты?

– Сегодня в пять, после того как выступит последний конкурсант. Завтра судьи возвращаются во Францию. Подожди, кто-то идет. – В трубке шуршит, шипят помехи, слышится приглушенное бормотание. – Через две минуты моя очередь.

Найди какие-нибудь сильные, ободряющие, умные слова.

– Э-э, удачи.

От ходьбы ее дыхание меняет ритм.

– Я тут думала…

– О чем?

– О смысле жизни, конечно. Я нашла новый ответ.

– И что?

– Мы обретаем смысл жизни, сдавая или проваливая экзамены.

– А кто оценивает, сдашь ты или провалишься?

Эхо ее шагов, шорохи помех.

– Ты сам.