Сон с четверга на пятницу

– Он хуже, чем врач, – тихо сказала девушка. Помолчала пару секунд и еще тише добавила: – И уж точно страшнее.

Настя повернула голову, посмотрела на блондинку и спросила:

– Как тебя зовут?

– Анжела, – ответила девушка. – Анжела Бологова.

– Он к тебе приставал?

– Я не хочу об этом говорить.

– Если приставал – ты можешь его засудить. Есть такая статья – сексуальное домогательство. За это можно схлопотать тюремный срок. Я уже не говорю про изнасилование.

Анжела уткнулась в свою тарелку.

– Я не хочу об этом говорить, – повторила она глухо.

Затем откусила кусочек хлеба и принялась его меланхолично жевать, давая Насте понять, что разговор окончен.

3

Начальник охраны клиники Игорь Аркадьевич Гуськов сидел в кресле, задрав ноги на стол, и читал книгу. В комнату отдыха охраны вошел охранник Семенов, бугай с туповатым лицом и маленькими голубыми глазками. В отличие от начальника, одет Семенов был в белый медицинский халат.

– А, Семенов, – усмехнулся Гуськов, завидев бугая. Показал ему обложку книги и сказал: – Наша пациентка написала. Анастасия Новицкая. Читал?

– Нет, – ответил Семенов.

– Зря. Хорошая книга. Очень талантливо написано. Все так живо, правдоподобно. Вот, послушай. – Он снова устремил взгляд на страницы. – «Зло часто пытается натянуть на себя личину добра, но у него это скверно выходит. Уродливые черты выпирают из-под маски, прорывают ее, маска сползает с дьявольского лика, висит на нем уродливыми струпьями, и зло становится еще безобразнее». Как тебе?

Семенов пожал широкими плечами:

– Не знаю. Нормально.

– «Нормально», – гнусаво передразнил его Гуськов. – Дурак ты, Ваня. Это красиво! Это талантливо! Но знаешь, в чем она напортачила?

– Нет.

– В том, Ваня, что, если верить Новицкой, у добра получается «личина», а у зла – «лик». Чувствуешь парадокс?

– Нет.

Гуськов вздохнул:

– Н-да… Необразованный ты тип, Семенов.

– Игорь Аркадьевич, – пробасил в ответ охранник, – я ничего не понимаю в литературе.

– Но читать-то ты умеешь?

– Умею.

– Тогда держи! – Он протянул книгу охраннику. – Держи-держи, Ваня, это подарок!

Семенов растерянно взял книгу.

– А как же вы? – проговорил он.

Начальник охраны улыбнулся:

– А у меня есть еще. Слушай, Семенов, как думаешь: может, взять у нее автограф? Ведь не откажет же она мне, а?

– Не должна, – пробасил охранник.

– Вот и я думаю, что не должна. – Гуськов хлопнул себя ладонью по коленке и насмешливо проговорил: – Решено! Возьму автограф!

Он пружинисто поднялся с кресла.

– Пойду с ней поговорю, – сообщил он Семенову. – Никогда не разговаривал с писателями. Может, умнее стану?

Он весело подмигнул охраннику и вышел из комнаты отдыха. Семенов повертел в руках книгу.

– Лик, личина… – недовольно пробормотал он. – Какая на хрен разница?

Хотел было швырнуть книгу в урну, но покосился на дверь и передумал. Сунул книжку в карман халата.

* * *

Пять минут спустя начальник Гуськов сидел в палате у Насти на краешке кровати и разглагольствовал:

– Анастасия Сергеевна, ваши герои сильно чувствуют боль. Душевную и физическую. И в этом я им завидую.

– Завидуете? – глухо переспросила Настя. (Она сидела на кровати, опершись спиной на взбитую подушку, и хмуро смотрела на Гуськова.)

– Да, – кивнул он. – Мне это не дано. Я не такой утонченный человек, как ваши герои. И значит, не такой утонченный человек, как вы, Анастасия Сергеевна.

– Напрасно вы отождествляете автора и его литературных героев, – сухо произнесла Настя.

– Но ведь, описывая их, вы описываете собственные переживания. Разве не так?

– Только отчасти. В некотором смысле писатель действительно является актером, который играет разные роли, поочередно перевоплощаясь в своих героев. Но это не всегда так. Писатель может оперировать штампами.

– Это как? – не понял Гуськов.

Настя сама не заметила, как стала входить в раж, описывая тонкости любимой профессии:

– Ну, например, писателю нужно описать бандита-убийцу. Но сам он при этом никогда настоящего бандита в глаза не видел. И понятия не имеет, что чувствует убийца в тот момент, когда расправляется со своей жертвой.

– И как же выкручивается писатель? – поинтересовался Гуськов, дружелюбно улыбаясь своими тонкими губами и щуря серые глаза.

– Он описывает своего бандита таким, каким видел его в кино, – сказала Настя. – Со зверской рожей, с пистолетом в руке и с татуировкой на плече в виде черепа и костей. Потом, по ходу развития сюжета, писателю нужно описать, что именно сделало убийцу тем, кто он есть. И писатель, воспитанный на книжках Стивена Кинга и голливудских фильмах, придумывает своему убийце какую-нибудь психическую травму, которую тот получил в детстве. Допустим, когда убийца был маленьким, фашисты съели его сестру. И теперь он сам ест женщин.

Гуськов скривился.

– Что за чушь?

– Это не чушь, – возразила Настя. – Это называется фрейдизм. Над вами в детстве посмеялись мальчишки, показав ваши обмоченные трусики девочкам, и с тех пор вы ненавидите всех людей. И девочек, и мальчиков. И мстите миру за свои обиды, убивая их.

– Надо мной в детстве не издевались, – с необычной серьезностью произнес Гуськов.

Настя улыбнулась: