Сорок четвертый. События, наблюдения, размышления

Павельский. В те времена — полковник Павельский

[22]. На него с удивлением глазеют прохожие на мокрой от осеннего ненастья улочке небольшого подлясского городка, куда он ненадолго спустился с самых высоких вершин, где как раз творилась история… Полковник в польском мундире — редкое зрелище для той осени. Вот Павельский вылезает из своего «виллиса» на углу рынка, дальше он пойдет один, без официального сопровождения и вооруженного эскорта. Туда, за угол узкой улочки, вдоль шершавых плетней и рахитичных яблонек. Нет, это вовсе не миссия государственного значения. Он ищет домик, из которого вышел не оглядываясь десять лет назад, домик, где без него умерла мать и где, может быть, остался какой-нибудь след. Вот он этот домик, на том месте, где безвозвратно минула молодость. Какой-то незнакомец, лет двадцати, в зеленой рубашке и блестящих сапогах, так называемых «офицерках», напряженно смотрит, сжав губы и стиснув, как перед боем, кулаки:

— Пан полковник из России?

— Да, — холодно отвечает Павельский.

Под ногами измученного, усталого Павельского тяжело скрипят прогнившие доски покривившегося от старости домика. Разве так звучат шаги истории?

Он, старый коммунист, прошедший две войны, возвратился на родину вместе с регулярным народным войском. В Люблине полковник занимает ответственный пост, находится в центре политических событий, где перекрещиваются дела партии и государства, власти и войска, то есть самые существенные дела революции. Занятый созданием новых дивизий, он спорит с товарищами по борьбе о путях решения различных проблем молодого государства, подчас имеющих фундаментальное значение, он смело принимает категорические решения, от которых зависят судьбы иной раз отдельных людей, а иной раз — тысяч. Бедняк в отношении полков, требующих сапог и винтовок, автомашин и продовольствия, он — богач в отношении создающейся власти, который имеет возможность дать ей и первый мундир для товарища, переходящего из партизанского отряда в регулярное войско, и машину, чтобы доставить на только что пущенные в ход предприятия зарплату рабочим. Человек крупного масштаба, с сознанием коммуниста, горизонтом государственного деятеля, закалкой и опытом старого солдата. И при всем этом — человек хотя и не старый, но очень уставший и как бы разочарованный.

Здесь, за Бугом, вернувшись после десятилетнего отсутствия на родину, и притом в качестве триумфатора, и давая деревенскому пастушку подержать пилотку с орлом, он думает: «Сыну я не смог доставить даже такого удовольствия». В доме своей матери тому, чужому и враждебному, в лакированных «офицерках», он отвечает холодно, недружелюбно: «Да, я из России…» Он не добавляет «но», кажущегося таким необходимым и уместным. Здесь он не хочет разговаривать ни с ним, ни с тем стариком, на глазах которого прошли последние минуты жизни его матери и который похоронил ее, не о чем ему разговаривать и с адвокатом Чиньским, который некогда защищал его в санационном суде, потом был деятелем «лондонского» подполья, а теперь ищет пути к новой Польше. «Я никогда не испытывал желания убеждать адвокатов. Никогда». Павельскому, старому партийному деятелю, у которого, казалось бы, в крови должно быть умение разговаривать и убеждать, теперь, когда рождается свободная народная Польша, не о чем говорить с людьми и даже с женой, соратницей, вновь обретенной после десяти лет разлуки. Стиснутые когда-то каким-то горем челюсти Павельского не разжимаются. Разве ему нечего им сказать? Лучше чем кто-либо, он понимает значение того, что происходит в стране и что делает он сам: сознает, что пришло освобождение и начинается строительство нового. Но при выезде из родного местечка он с удивлением и грустью констатирует, что эта дыра, собственно говоря, уже ничего для него не значит. А разве Люблин и все остальное тоже ничего не значат для него? А может, так: стоит ли говорить с людьми, которые не знают всего того, что знает он, Павельский? «О чем они думают? Это совершенно неважно, о чем они думают теперь. Их конфликты не разрешатся в Люблине». А потому стоит ли убеждать, объяснять свою позицию, растолковывать? Все равно людей убедят историческая необходимость, реальные факты, та действительность, которую создает полковник. Результаты той большой работы, которая начата на освобожденной территории, сделают все для них ясным. Это и есть история, и она сама все уладит…

Трудно определить, сколько во всем этом личной, человеческой горечи, какая может быть у человека, потерявшего на пути к победе идей и победе людей все, что было у него человеческого, личного, — последнее материнское «прости», любовь жены, близость сына… и сколько высокомерного превосходства жреца истории, возглашающего с высокой скалы ее волю, знающего ее неотвратимые законы, которая господствует над покорной человеческой массой, подлежащей, безотносительно к своим мыслям и независимо от всяких разговоров, преобразованию.