Сорок четвертый. События, наблюдения, размышления

«Человек хочет бороться за правое дело. Когда я вступал в партизанский отряд, никто не говорил громких слов, никто не должен был их ни повторять, ни слушать до пресыщения. Никто не проверял, хороший ли я поляк, и никто не уговаривал меня идти бороться против немцев. Все было понятно само собой».

Итак, что же стоит на пути к соглашению в момент освобождения, который к тому же наступает еще в ходе войны, когда остальная часть страны жаждет спасения, а независимость еще только предстоит добыть в борьбе? И все же двадцатилетний в «офицерках» при одном только виде генерала в польском мундире из России стискивает кулаки, а Венцек и Бенда, готовясь дезертировать из польского войска, говорят: «Собственно, Польши вообще нет. Мы ведь были в лесу, боролись, нам никто слова доброго не сказал, а только задают вопросы». «А где твой мундир, Адам, где твои звездочки?» — спрашивают своего командира товарищи, партизаны, гимназисты, когда видят мундир поручника Эдварда Кольского. Ему, соседу по парте, товарищу, знакомому со школьных лет, говорят: «Нас тебе не понять, а тебя мы сами не хотим понимать, себя же нам не в чем упрекнуть». Дело в том, что Эдвард Кольский возвращается в свой школьный класс другой военной дорогой, возвращается, пройдя через фронт, через Ленино, через госпиталь, с еще не вполне зажившей раной. Здесь в родном местечке, в магазинчике, в котором он в течение пятнадцати лет покупал конфеты, его встречают словами: «Вы хорошо научились говорить по-польски…» У порога дома при встрече со всеми своими товарищами по выпускному классу он столкнется с холодной враждебностью. «Мы из другого мира», — скажет ему Ева, прежняя симпатия, а может быть и любовь, поскольку все еще, несмотря ни на что, она любит и ждет, поскольку все еще, несмотря ни на что, надеется на лучшее, стыдясь этого перед своими товарищами. Однако Кольский не может найти с ними ни одного общего слова. Горькая, болезненная встреча с родиной. В итоге приговор Кольского в равной степени горек и несправедлив:

«…Сидят у мамочки под юбкой и показывают язык. К ним приходишь, будто к чужим людям; они были героями, они рисковали жизнью, им слава, а мы чужаки, оккупанты, люди ниоткуда, ряженые, черт знает что… Мы оказались в одиночестве. Вернулся на родину, а чувствую себя, как в чужой стране».

Это очень правдиво, волнующе горько и правдиво. Но напомним: ни об одной эпохе нельзя судить на основании только того, что она сама говорит о себе. Ни одного человека нельзя оценивать исключительно на основании того, что он сам о себе думает, а тем более говорит.

Разве речь действительно идет только о праве бороться за Польшу? Разве источником этой трещины, которая разделила даже самых близких, являются только эти непризнанные заслуги? Разве речь для них действительно идет только о родине? В устах людей, которые не по принуждению, а добровольно вступали в организацию, потом шли в лес и не раз смотрели смерти в глаза, это — не фраза. Им ничего не было нужно, кроме свободы, они ни к чему не стремились, кроме того, чтобы по-прежнему служить родине, это не фальшь, а своеобразный синтез всей их морально-политической позиции, высокое обобщение их мировоззрения. Однако эту очевидность служения Польше, высокое обобщение этих взглядов необходимо разложить на первичные факторы, на отдельные компоненты.

Ясно только одно: революционная баррикада, проходящая через Польшу октября 1944 года, — баррикада совершенно особого рода. У нее не две, а три стороны. И в условиях сложной польской ситуации избитые лозунги да знакомые напоминания о том, что нельзя сидеть верхом на баррикаде, кажутся смешными. Нет, не верхом, а по одну и ту же сторону баррикады в отношении захватчиков и одновременно по противоположную сторону — в отношении соратников в борьбе с захватчиками, но противников в борьбе за облик будущего. И все три стороны польской баррикады абсолютно одинаковы. Здесь нет ничего от литературных вымыслов или происков политиканов.